То был период брачных смут. Распалённый инстинктами кошмар. Время помутившихся сознаний.

Бледная луна коснулась крутого хребта, зацепилась за его выщербленные ребра, застряла, уронив зерна безумия на изуродованные гребни взгорья, на змеившиеся по бесплодным землям провалы трещин, пожиравших скудный свет. Тени рвались, обнажая остовы старых руин, присыпались пылью глубокие канавы, чернели изъеденные могильные холмы и котлованы. Перекашиваясь, ползли вверх трухлявые лапы коряг, стремясь поймать, оторвать кусочки света.

И валились под тяжестью свившихся тел, так и не коснувшись низких туч.

Обвились, перекрутились прохладные кольца, туго затянулись тела. Темные чешуйки отразили лунную ночь, замерцали, задрожал отблеск по всей длине. Яростно заколотились хвосты, взбив землю. Вой вонзился в нескончаемое шипение, скрежет. Грохот обвалившихся булыжников.

Они душили собой, они свивались в спирали, чтобы развиться и в скачок настигнуть соперника. Ударить мгновенно, клыками пробить чешую и погрузить их в трепещущую неистовством плоть. Отравить, обездвижить, убрать с дороги.

Золотистые холодные глаза разглядывали соперника. Угрожающее шипение подстегивало. Изламывались вокруг свистящие ленты тел, перекатывались волнами, однако их внимание уже не касалось – они заходились в агонии и опасности не представляли.

Тяжелой рябью повис кровавый туман, стонала, плющилась под змеями долина. В ужасе цепенели импы, давно забились в щели инкубы. Трясясь, выглядывали из-под земли садау, слизывая сладкие алые капельки.

Соперник выкрутился, выпутался и, сшибая могилы, цепляясь за острые кости, серой лентой протянулся среди камней, примяв вспаханные комья. Плотные влажно блестящие волны возбуждения и ярости вздымались, сминая в труху плиты и выбивая осколки, вновь засыпающие долину. Влажный алый дождь осыпался, покрыл узорами щебень и пыль.

Черный змей настиг свою жертву. Грозный рев его разнесся далеко за пределы Сидэ, подтвердил, что он лучший. Сильнейший, достойный. Гибкое тело изогнулось, свилось и прошуршало по острому крошеву раздробленных обломков. Туда, куда влекло его бессознательно, к тем, чьему зову не желал противиться, ради обладания которыми раз за разом ломал пределы своих возможностей.

Однако, достигнув границы, склонился, пачкая землю кровью, перед тем, кто преграждал выход.

Зритель. Манящее, обволакивающее разум шипение двух самок ничуть его не отвлекало. Он всегда выбирал место в тесном разломе, между двух скал, испытывая необъяснимое отторжение к азарту преследования, отлову и последующему спариванию. Кровь его не кипела, голова не туманилась исступлением. Безумие схваток не привлекало.

Хранитель границ. Его тихого предупреждающего шипения вполне достаточно было, чтобы развернуть клубок одержимости в иную от прохода сторону. Способный обвить собой многовековой ствол от корней до самой вершины, поблескивая льдистым холодом клыков, белый змей лишь наблюдал.

В дальнейшем следил, чтобы игрища не коснулись людских территорий.

Проявляя уважение к поверженным соперникам, самок победитель уводил. За пределы Сидэ, но там уже, на голых равнинах, вел себя намного тише, агрессию сменяя страстью. Обычно проблем не доставлял ничем кроме того, что норовил потом уползти в любую подходящую щель, из которой добывать практически обнаженного, покрытого мягчайшей молодой кожицей змея делом оказывалось неприятным. Самки такими бестолковыми не были и сразу возвращались в свои пещеры, где засыпали.

На равнинах Асафи предпочитал двуногость и обычность. К тому же знал, что для Фериора любое его обличье знакомо.