– Здесь это мое решение, сынок, моя воля, а там сущность, которую невозможно изменить. Тебе, наверное, замок представляется красивым и загадочным, как его изображение на фамильных портретах? Увы, в действительности он выглядит совершенно по-другому. В нем все давно обветшало, к поломанной мебели опасно прислониться, стены покрывает слой грязи, хлев для овец и лошадиные стойла находятся прямо во дворе, вонь стоит невыносимая. Жить в нем сплошная мука, разве можно сравнить этот ужас с нашим домом в Кадисе?!

На том разговор и закончился. Преодолевая свою устоявшуюся неприязнь к столовой, Сантьяго иногда приходил туда после занятий и рассматривал картины. Замок на вершине горы выглядел весьма живописно: крепкие стены, высокие башни с реющими стягами, полуопущенный в ожидании приближающихся гостей подъемный мост, вьющаяся по склону дорога.

Сантьяго воображал себя всадником в помятых латах, после выигранной битвы возвращающимся в родительское гнездо. Усталый скакун неспешной трусцой приближается к обрыву, звонко поет труба за крепостной стеной, со скрипом начинают вращаться невидимые барабаны, и цепи, удерживающие мост, стуча, выползают из бойниц. Тяжелые, обитые медью створки раскрываются, и навстречу всаднику выходит сам Альфонсо Великолепный. Они встречаются на середине моста. Сантьяго, кривясь от боли – хоть вражеские мечи не смогли прорубить латы, но их удары оставили под ними весьма ощутимые синяки, – спешивается, припадает на одно колено и приветствует главу рода. Тот словно пушинку поднимает его на ноги, заключает в объятия и, прижимая свои помятые латы к его помятым латам, негромко говорит: «Молодец, мой мальчик, я тобой горжусь».

Замок был изображен на заднем плане доброй половины портретов грандов де Мена, видимо, фон родового гнезда являлся обязательной для живописцев частью картины. Портреты очень украшали столовую, без них в ней было бы совсем мрачно.

– Отец, – удивлялся Сантьяго, – почему в нашей домашней церкви нет ни одной картины? Вот было бы здорово, если бы они тоже там висели!

– Ты что, хочешь украсить часовню изображениями грандов де Мена? – улыбнулся отец.

– Ну почему обязательно грандов? – слегка смутился Сантьяго. – Сцены из жития святых, как в главном соборе Кадиса.

– Служить Абсолюту нужно в сердце, – ответил отец. – Красивыми должны быть поступки человека, его душа, его мысли, его слова. А внешнее – лишнее. Даже мало – это уже много.

– Но тогда почему в столовой висят красивые портреты? Их нужно убрать!

– Это просто история, память о предках. Мы же не молимся на эти картины, не поклоняемся им. Хотя, если быть до конца честным, их тоже необходимо снять. Мало ли что может взбрести в голову.

Отец даже не подозревал, насколько близкими к истине оказались его слова. Когда Сантьяго обижали в школе, он прибегал в столовую и, прижав руки к груди, изливал сердце перед портретом Альфонсо Великолепного. О, будь прадед жив, обидчики бросились бы наутек от одного движения его насупленных бровей!

На отца рассчитывать не приходилось, во всякой стычке он винил своего сына, пытаясь отыскать, в чем тот виноват. Да, по мнению Мигеля Игнасио Идальго Мондарте Кристобаля де Мена, его собственный сын был виновником всех стычек, заводилой в любой драке и зачинщиком каждой проделки. Это было так обидно и столь несправедливо, что Сантьяго бросил рассчитывать на защиту отца и попросту перестал рассказывать ему о своих горестях. Чего, наверное, тот и добивался.

Кроме Педро, друзей в школе у Сантьяго не было. Ему запрещали после занятий посещать одноклассников, а без этого никакая дружба не могла возникнуть. Единственный дом, куда Сантьяго разрешалось ходить, принадлежал капитану Сидония. Капитан, отпрыск старинного, но изрядно обнищавшего арагонского рода, зарабатывал на жизнь, водя по Средиземному морю корабли с товарами гранда де Мена. Его сын Педро учился в той же дворянской школе, что и Сантьяго, и в том же самом классе.