Мы оба были фанатиками учебы, потому что учиться было необыкновенно интересно. У нас была такая программа – все на свете, история, начиная с Египта, потом Греция, Рим, Средние века. Одну лекцию он записал для меня стихами. Это на первом курсе было, лекция профессора Сергиевского. Всю лекцию записал стихами в моей тетради:

Все, что помню. Тетрадь эта пропала. При разводе, кстати.

В десять часов вечера институт запирался, и мы шли домой. А иногда, когда нас распирала нежность, мы шли не только до метро «Сокольники», а дальше пешком. Трудно передать, сколько времени это занимало – дойти туда, где я жила, в Богословский переулок.

Приходила домой часа в три ночи. А вставать в полвосьмого. Я еще была такая бойкая, что в восемь уже выходила. А вечером мы идем-идем, сворачиваем в мой переулочек около Камерного театра, и я вижу, у нашего крыльца стоит мама, которая волнуется, но видит, что мы идем вдвоем, и она юрк – и скорее бегом-бегом наверх. Как будто она спит – не ждала и не волновалась.

В 1938-м мы с Зямой поехали в Крым, в Курпаты. Тут уже и родителям пришлось познакомиться, это мой папа достал нам путевки в санаторий Наркомата совхозов, где он был директором клуба. Родители оплатили поездку пополам. Ощущение было странное, конечно. Мы не женаты, ни о чем не объявляли, просто хотим ехать отдыхать.

В Курпатах Зяма заболел. Это было уже второй раз, первый раз было, когда он исчез на первом курсе. Про первый раз он рассказывал неохотно, говорил, что болела голова, была бессонница. Тут в Курпатах он внезапно стал меняться. Однажды утром, когда надо было собираться на пляж, он лежал в кровати и пел: «Там, вдали, за рекой зажигались огни». Сначала я решила, что это игра, и стала ему подпевать, но вдруг заметила у него в глазах слезы.

– Что с тобой?

– Я вспомнил дядю Левика. Как они с моим папой хохотали всю ночь, когда он приезжал. Я знаю, что его расстреляли…

– Как расстреляли? Он же сорвался в пропасть.

– Это тайна, никому никогда не говори, его расстреляли как американского шпиона… Он был членом РСДРП с 1915 года… Я не могу жить с этим… Я не хочу жить с этим… Я не хочу жить…

Николай и Серафима Озеровы, около 1940. Архив семьи Паперных

Вид у него был страшный, глаза полузакрыты, мертвенная бледность. Он опять начал петь:

Я помчалась на почту и дала телеграмму Ите Израилевне: «Зямой плохо». Ей не надо было ничего объяснять, она появилась через трое суток с санитаром, все мы погрузились сначала в автобус до Симферополя, потом в купе поезда Симферополь – Москва, а потом, не заезжая домой, прямо в Кащенко, где его уже знали. После месяца в Кащенко Зяма полностью пришел в себя и снова с головой бросился в институтскую жизнь.

Мы решили пожениться в начале 1941 года. Мы были на последнем курсе, уже знали, какие экзамены, страшно много занимались. Рассуждали, что же нам делать дальше, нас могут распределить в разные места. Либо мы разъезжаемся, либо мы должны пожениться. Мы не считали наш роман каким-то легкомысленным событием, считали, что все правильно. Зямино объяснение в любви было 4 марта 1937 года, а 15 марта 1941 года мы расписались, и я переехала к ним.

Мой папа – человек старых нравов, из патриархальной московской семьи. Я знаю, что полагается у папы просить руки. Зяма говорит: я не могу, это как-то странно, старомодно. Но что делать, надо уважать чужие традиции. Короче, мы поехали, а я папу предупредила, что мы приедем. Он, конечно, догадывался, зачем приедем – когда я приходила домой из института, если мы не шли пешком, я тут же брала телефонную трубку, и мы с Зямой разговаривали часами. Папа пытается домой дозвониться – занято. Так что он понимал.