– Вы такие… прямо как два брата. Вам бы не драться, а быть все время рядом… друг за дружку…

– Чо, воспитывать надумал? – сумрачно проговорил Федя и стал смотреть на доску с нарисованной теткой (тетка была похожа на завуча Карину Эдуардовну – кто-то успел на бегу). – На фиг надо…

– Да. Не надо, Ник… – мягко сказал Андрюшка.

– Нет, я не воспитывать… Я вам подарить хочу…

Никель выложил на парту два шарика из волокнистого хрусталя. Размером с грецкий орех. В шариках зажглись искры.

Трубин и Чикишев посмотрели друг на друга. Потом на Никеля. Федя подумал, какое у того бледное треугольное лицо и большущие глаза. И тонкая беспомощная шея. Андрюшка, видимо, подумал что-то похожее.

– Да зачем?.. – пробормотал Федя.

– Ага, зачем?.. – повторил за ним Андрюшка.

– Ну… вы вчера вон как заступились за меня. Вместе…

– Ну и что? Не ради подарка, – насупился Трубин.

– Да. Не из-за него ведь… – согласился Чикишев.

Никель шевельнул шарики, щелкнул ими друг о дружку. И, глядя на них, объяснил:

– Ну… я тоже не из-за этого. А так, на память…

Федю и Андрюшку словно кольнуло холодной иглой. Одинаково. (Они потом признались в этом, когда вспоминали тот случай.)

– На какую еще… память? – выговорил Федя.

Андрюшка же опасливо промолчал.

Никель опять вскинул глазищи.

– Да, вы ведь не знаете… Завтра меня увезут в Москву. На операцию.

Трубин и Чикишев опять посмотрели друг на друга. Потом на шарики.

– Ни фига себе!.. – вполголоса сказал Федя.

– Это… на сердце, да? – неуклюже выговорил Андрюшка.

– Ну да… – с ненастоящей беззаботностью отозвался Никель. И стал смотреть в окно.

Федя посильнее свел брови и решил:

– Ты вот что! Ты шарики сейчас не дари, а отдашь нам, когда вернешься.

Никель глянул на них, словно из темного пространства:

– «Вернешься». Вы же сами понимаете… Это же сердце, а не аппендицит. Сколько там шансов?.. Родители не хотели даже, чтобы операция… а я заставил согласиться. Надоело жить, как в клетке… Ребята, вы возьмите… Посмо́трите потом на них и вспомните про меня. А я буду знать про это и думать там о вас…

Тихо-тихо стало. Наконец Федя выговорил:

– Чо про нас думать-то…

Никель лег щекой на локоть.

– А потому что… я и раньше про вас думал. Вы такие… крепкие. Думал: вот бы помирились навсегда, а я бы с вами… подружился. Как мушкетеры… Ну, я никакой не мушкетер, конечно, только все равно… хотелось…

И ясно было Трубину и Чикишеву, что похожий на журавлиного птенца Никель говорит это, потому что боится: вдруг потом не сможет сказать уже никогда… («Еще бы секунда – и я бы заревел», – хмуро признавался потом Феде Андрюшка. Федя на слезы был покрепче, но понятливо сопел.)

Федю вдруг осенило.

– Ты тогда вот что! Возьми это!..

Он выхватил из брючного кармана деревянный свисток. Простенький, из тонкого тополиного сучка. Такие свистульки туренские мальчишки умели делать еще в позапрошлом веке, и умение это сохранилось до наших дней. Вот Федя и смастерил недавно (и был выставлен из класса за то, что пробовал свое изделие на уроке; хорошо, что Юлия Васильевна свисток не отобрала).

– Вот! – решительно сказал он. – Это… от нас обоих. Чикиш, на, подержи, чтобы он стал и твой… – Андрюшка послушно подержал. И даже дунул осторожно. – Ты, Никель, там, в больнице, спрячь его под подушку. И… ну, если заскучаешь там или что еще, свистни потихоньку… Сразу станет легче.

– Точно, – кивнул Андрюшка.

– Ладно, – довольно твердо пообещал Никитка.

Взял свисток, а шарики тихонько катнул Феде и Андрюшке. Те сжали их в кулаках.

– Только вы… не деритесь больше, ладно? Или… хотя бы не очень часто. Ладно?