– И что изменится?

– Другие поводы. Теперь я сделал их внучку шиксой.

– Она не шикса, Чарли. Мы это уже проходили. Она моя дочь, а потому – тоже еврей.

Чарли опустился на одно колено у кровати и двумя пальцами взял Софи за крохотную ручку.

– Прости папу, что сделал тебя шиксой. – Он поник головой, спрятав лицо в лощинке, где младенец смыкался с материнским боком. Рейчел провела ногтем по узкому лбу Чарли, очертив вдоль волос резкий разворот.

– Тебе надо поехать домой и выспаться.

Чарли пробормотал что-то в простыни. А когда поднял голову, в глазах его стояли слезы.

– Она теплая на ощупь.

– Она и есть теплая. Ей так положено. Она млекопитающая. Грудное вскармливание. Ты чего плачешь?

– Какие вы прекрасные, ребята. – Он разложил темные волосы Рейчел на подушке, одним длинным локоном обвил головку Софи и стал укладывать его в детский паричок. – И если волосы у нее не вырастут, это ни-чего. Была же такая сердитая лысая певица где-то в Ирландии – и ничего, симпатичная[3]. Если у нас будет хвостик, можно с него пересадить.

– Чарли! Иди домой!

– Твои родители скажут, что я во всем виноват. Что их лысая внучка шикса, на панели зарабатывает себе на физфак – и все из-за меня.

Рейчел схватила звонок с одеяла и воздела так, будто он подсоединен к бомбе.

– Чарли, если ты сейчас же не поедешь домой и не ляжешь спать, клянусь – я вызову сестру, и тебя отсюда вышвырнут.

Говорила она строго, но при этом улыбалась. Чарли нравилось смотреть, как она улыбается, – он всегда это любил: одновременно походило на одобрение и дозволение. Дозволение быть Чарли Ашером.

– Ладно, поеду. – Он пощупал ей лоб. – У тебя жар? Ты не устала, нет?

– Я только что родила, бабуин!

– Я просто беспокоюсь за тебя. – Он не был бабуином. Она упрекает его за хвостик Софи, потому и назвала бабуином, а не обалдуем, как все остальные.

– Миленький, езжай. Ну? А я немножко отдохну.

Чарли взбил подушки, проверил кувшин с водой, подоткнул одеяло, поцеловал Рейчел в лоб, поцеловал младенца в голову, взбил младенца, после чего стал поправлять цветы, присланные его матерью: лилию-звездочет вперед, подчеркнуть веточками бабьего ума…

– Чарли!

– Иду, иду. Господи. – В последний раз окинув палату взглядом, он попятился к двери. – Тебе привезти чего-нибудь из дому?

– Ничего не надо. По-моему, ты собрал весь комплект. Вообще-то, я думаю, огнетушитель мне уже не пригодится.

– Лучше перебдеть, чем недобдеть…

– Иди! Я отдохну, доктор проверит Софи, а утром мы увезем ее домой.

– Что-то быстро.

– Так принято.

– Нужен еще пропан для походной печки?

– Попробуем сэкономить.

– Но…

Рейчел замахнулась звонком так, будто последствия будут суровы, если ее требованиям не пойдут на-встречу.

– Я тебя люблю, – сказала она.

– Я тоже тебя люблю, – ответил Чарли. – Вас обеих.

– Пока, папочка. – Кукловод Рейчел помахала ему ручонкой Софи.

К горлу Чарли подкатил комок. Никто раньше не звал его “папочкой” – даже куклы. (Он, правда, однажды за сексом осведомился у Рейчел: “Кто твой папочка?” – на что она ответила: “Сол Голдстин”, отчего на неделю Чарли стал импотентом и у него возникли разно-образные вопросы, задавать которые не очень хотелось.)

Чарли попятился из комнаты, ладонью прикрыл за собой дверь, затем направился по коридору и мимо стола, из-за которого неонатальная медсестра со змеей на ноге косвенно ему улыбнулась.

Чарли ездил на минифургоне-шестилетке, унаследованном от отца вместе с лавкой старья и зданием, где та располагалась. В минифургоне всегда попахивало пылью, нафталином и по́том, несмотря на целый лес благоухающих рождественских елочек, которые Чарли развешивал по всем крючкам, ручкам и выступам в салоне. Он открыл дверцу, и его омыл аромат нежеланного – этим товаром и торгуют старьевщики.