«Конфликт между исламским миром и Западом очевиден, – пишет Алексей Малашенко. – Его главным признаком является даже не сам по себе религиозный экстремизм, а восприятие его существования в той или иной форме как естественного в мусульманском сообществе»^>76.

Американский ученый Майкл Ховард полагает, что «реальной проблемой является симпатия, которой они (исламистские фанатики) пользуются в глубоко встревоженных обществах, их породивших. Это не столько симпатия к их целям, сколько к самой борьбе, к джихаду, и к тому возмущению, протесту, который эту борьбу мотивирует»^>77.

Здесь следует сделать два уточнения.

Во-первых, возмущение и протест не равнозначны ненависти. Было бы ошибкой полагать, что мусульманское сообщество полно ненависти к Западу, тем более если под Западом понимать христианский мир (выше об ошибочности оценки конфронтации как «ислам против христианства» уже говорилось). Даже исламисты не столько ненавидят Запад, сколько презирают его за безбожие и декадентство, но при этом боятся его. Боятся культурного и экономического вторжения в свою социальную среду, вторжения, которое могло бы разрушить их коллективную идентичность внедрением чуждых светских ценностей. Выше цитировались слова аятоллы Хомейни об угрозе со стороны западных университетов.

Во-вторых, поражение, изгнание Запада не могут быть названы главной и конечной целью джихада. Как пишет Е. Степанова, говоря о радикальной идеологии исламистов, Запад – это не самый главный враг, а его «крах» – далеко не самая важная и уж точно не конечная цель этой идеологии. Религиозно-идеологические категории, которыми оперируют идеологи движения в целом, и лидеры и вдохновители его отдельных ячеек, конечные цели и мотивационно-побудительные причины ведения глобального джихада выходят далеко за рамки конфронтации с Западом»^>78.

Ссылаясь на идеи Кутба, Степанова отмечает, что главное для исламистов – установить власть Бога на Земле, и подчеркивает глобальный, универсалистский характер их идеологии. «Исламский экстремизм достигает пика своей силы именно на «наднациональном», глобальном, а не каком-либо более локальном уровне. По крайней мере, после упадка марксизма и других левоинтернационалистских течений на глобальном уровне нет другой такой цельной и воинствующей протестной идеологии, выдвигающей альтернативную систему мирового устройства, как транснациональный радикальный исламизм»^>79.

Здесь важно подчеркнуть именно транснациональный, глобальный характер радикального исламизма. Селборн считает возможным употребить в данном контексте термин «глобализм». Это, по его определению, «глобализм не просто веры, но и всеобъемлющего мировоззрения. Ведь мусульмане не только видят исламский мир как единство в конечном счете; они видят «мир неверных» тоже как единство…». Неисламский мир – это антитеза сути, идентичности и цели ислама. Когда йеменская исламистская группировка «Абьянская исламская армия» в октябре 2002 года по ошибке атаковала французский танкер, приняв его за фрегат флота США, она заявила, что нет никакой разницы, поскольку неверующие принадлежат к одной и той же нации»^>80.

Многие исламисты по существу убеждены, что они вовлечены в конфликт поистине космического масштаба, в великую борьбу между Добром и Злом, предначертанную Божественным откровением. Вырисовываются контуры некоей обновленной, воинствующей исламской цивилизации, а по сути дела – параллельной псевдоцивилизации, адепты которой перешагивают через локальные национальные задачи и конфликты и претендуют на утверждение превосходства своей веры, своих ценностей в глобальном масштабе.