– Есть ещё обители для отроков. Сирот, оставленных монастырю… или иных. Одна из моих задач – путешествуя, приглядываться к тем, кто юн и благостен, – Михаил Иванович почему-то отвернулся и мне почудилось, что в словах его скользнуло такое вот… словно издёвка?

Насмешка?

– Одарён? – уточняю я.

А что, собрать под рукой дарников и воспитать их в нужном ключе…

– Скорее способен принять наш дар, – он ответил, пусть и не сразу, и вновь потянулся к тени. – Но это… иное. Это тебе не грозит.

Тень попятилась.

Однако и она любопытна. А капля света на пальцах манила, дразнила, и тень, решившись, подскочила, расправив куцые ошмётки крыльев, и каплю цапнула.

И проглотила.

Чтоб вас…

Это… это как перца сожрать. Того самого, острого… реально острого. Аж меня пробрало, а у неё все перья дыбом встали, а из глотки вырвался тоненький писк.

– Эй, не мучайте животинку! – возмутился я.

– Не переживай, ничего-то с ней не будет. Там истинной силы – капля, а польза… про прививки слышал?

– Слышал.

– Вот, считай, её и сделали. Не все дознаватели столь же… широко мыслят, – теперь Михаил Иванович тщательно подбирал каждое слово. – Иные, увидев тень, попытаются изгнать её. Да и… свет не только в людях. А мало ли, с чем вам придётся столкнуться.

Какая интересная у нас беседа пошла.

Тень трясла головой, но развеиваться не собиралась.

– Чего нам ждать? – спрашиваю, потому как заряд перца бодрит донельзя. И в целом, кажется, восстанавливаюсь.

Я.

А Савка?

Савка молчит. Нет, он есть, все ещё есть и надо бы его как-то вытянуть вот. Но как?

– И что вообще… произошло? Происходит? Будет?

– Много вопросов, а времени – не так, чтобы… Еремей, ты что-то успел рассказать?

– Да не особо. Ко всему, сам знаешь, на мне клятв, что блох на собаке… – он и шеей дёрнул. – Особо не поболтаешь… так что сам. И лучше, Мишаня, не финти.

– Кто ж…

А ведь знакомы они давно и хорошо, и отнюдь, полагаю, не через Евдокию Путятичну. Скорее уж поверю, что сам Еремей за княгиню слово молвил или как там? Мишаня… и ведь нет в голос снисходительности, которая была бы, если б Еремей полагал дознавателя младшим.

Или более слабым.

Отнюдь. Скорее уж есть та простота, которая входит в привычку, когда обращаешься со своими… друзьями? Приятелями? Знакомыми хорошими? Нет, скорее уж приятели… друзья? Те, с кем жизнь сводила раз за разом. И отношения у них непростые явно.

И знает Еремей про Михаила Ивановича, если не всё, то многое весьма.

Впрочем, думаю, что и наоборот тоже верно. Про Еремея синодник знает не меньше.

– Мы давненько познакомились, – мой интерес не остался незамеченным, как и страх, кольнувший под сердцем. – Нет, мысли я читать не умею. Не исповедник.

Хорошая оговорка.

– Да и они-то не могут. Заставить человека, чтоб сам их изложил – это да, а вот остальное – сказки…

– В каждой сказке, – проворчал Еремей, – и сказка имеется. Твоя правда.

– Исповедники… они наособицу стоят. Это мы – чёрная кость…

– Прибедняется.

Это я тоже вижу. Чёрная кость – это наш батюшка Афанасий, который тихо и покорно тащит свою лямку там, куда начальство поставило. И не жалится, но делает, что может, пусть и по своему разумению. Он искренен в желании спасти души подопечных, хотя и перегибает палку.

– Не суть важно… исповедников немного, ибо дар этот тяжек. Хорошо, когда из десяти послушников, пожелавших принять его, хотя бы двое сохраняют жизнь и разум… иногда трое. Это уже великая удача.

– А… – я собирался задать вопрос, но поймал предостерегающий взгляд Еремея.

– Дарники – это иное. Целительский ли, пламени там, холода, земли и воды вот… иные какие – эти дары передаются с кровью, от отца к сыну или вон дочери. И крепнут или слабнут, тут уж как повезёт, – пояснил Михаил Иванович. – Но… есть ещё один путь, для тех, кто от рождения дара лишён был. Он может принять вышнее благословение и с ним, коль выйдет, толику вышней силы.