Постукивая разноцветными шарами

И запуская их кометами

Под нашим скрытым небосводом.

На лужайке-мансарде с мастерством

Фанатичным убивал он играючи злую судьбу.

Играя над верхушками деревьев, он, предвкушая

Удовольствие, ставил цели благородные себе.

Чихает смерть? Закупорить затычкой!

А как нагрянет зло, он вызов принимал,

И брался за крокет, сжимая молоток.

Довольно стукать по шарам в потемках,

При свете дня, со свежим взглядом

По солнцу-шару надо бить

Чтоб закружилось пламя

И проиграло Деду —

Чемпиону из чемпионов,

Который вышиб зло из города.

Я вспоминаю другие годы и часы,

Когда просел и пожелтел возвышенный газон,

И, вытеснив цветы, в нем поселились сорняки.

Игры продолжались, пока не минуло мне десять.

Вернувшись, смерть прихватила помрачнее

                             инвентарь

И победила, с Дедом заиграв по старым,

                             жестким правилам.

Под июньским полуденным солнцем

В разгар игры крокет прервался.

Мы схоронили Старика, шары, воротца, молотки

На той возвышенной лужайке.

Сколько лет пролетело.

Теперь мы редко навещаем мансардный луг,

Где нужен плуг, чтоб отыскать сокровище его

                             костей

Или найти старинные забавы, что развлекают

                             мальчиков на воздухе.

Я знаю лишь, в такие дни

Я слышу его быстрый бег над кронами деревьев,

Откуда дух его рассказывает мне о смысле жизни

С мансарды, где лужайка зеленеет.

Могильщик постарел почти. Но нет,

Он мой ровесник. Только кажется мне старшим

                             близнецом,

Ибо грех его, по разуменью моему, в рытье

могил. Или – что хуже,

В том, что к погребеньям равнодушен он.

Смерть не занимает его мысли. Он гордится тем,

                             что служит ей.

Он шляпу ветхую напяливает набекрень,

Он смотрит на тебя, как сквозь оконное стекло.

Тебя не существует.

Вчера, сегодня, завтра – все едино.

Ибо его работе нет конца. Я чувствую некоторую

                             досаду;

Пришел я разыскать братишку, умершего

                             до моего рождения,

И Деда, оплаканного мной, когда мне было шесть;

Где прячутся они в барочной этой мешанине с

                             рококо в придачу?

«Так, посмотрим. Месяц? День?»

Он уходит в тень. Я следую за ним.

Надежных нету карт ввалившихся угодий смерти,

А лишь потрепанные старые тетради.

Он водит почерневшим пальцем по каллиграфии

                             минувших дней,

Что называет поименно тех, кто почил и был

                             внесен сюда.

Я не могу назвать ни год, ни час. Я здесь по

                             прихоти своей.

В полночном поезде мне померещилось, что

                             снова слышу голос деда.

Мне показалось, я услышал смех братишки на

                             цветочной полянке.

При свете дня все это кажется нелепостью.

Могильщик пальцем тычет в…

Младенца Эдисона, Младенца Симмса,

Младенца Джонса; все, хватит, хватит!

То было время детских похорон,

Смерть сеяла их, как мороженое семя,

Внимания не обращая на лекарства, да и не было

                             тогда лекарств-то.

И гасли солнечные золотинки

И умирали безымянными.

На надгробиях 1918/1919 годов везде одно и то же:

МЛАДЕНЕЦ. ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ. ТРИ МЕСЯЦА.

                             ОДИН ГОД.

Имен им не давали. Не успев родиться…

Пусть Небо позаботится о них.

Старик уперся в имя деда моего,

Затем и в имя мальчика, который звался Сэм.

Я задаюсь вопросом: скорблю ли я? Пожалуй, да.

Идем на поиски участка, но лишь находим пустошь.

Нет камня, чтобы положить цветы костям детей