Впрочем, гораздо больше насчитывалось случаев поджога и разграбления церквей: ризы использовались в уличной корриде, а республиканца, в шутку напялившего на себя церемониальные одеяния архиепископа Толедского, чуть не застрелил пьяный miliciano, принявший его за церковного примаса. Вандалы пили церковное вино из потиров, били витражные окна и брились, согревая воду в купелях[185].

После крушения законности и порядка в республиканской зоне главным объектом народной мести стали мятежные генералы и их сторонники, вторым – классовые враги: духовенство, землевладельцы и их сыновья, senioritos, фабриканты, политические боссы (caciques), представители интеллигенции, лавочники. Это насилие первых дней было подобно взрыву или извержению вулкана. Но даже при этом месть не была настолько неразборчивой и слепой, как иногда утверждают.

Убийства священников не имели массового характера, а также региональной составляющей (кроме Басконии, но там Церковь не пострадала). В депрессивных сельских областях священники часто были такими же нищими и необразованными, как их прихожане. Тех, кто проявлял на похоронах бедняков не меньше искренности, чем на похоронах богачей, нередко миловали. То же самое обычно относилось к расправам над лавочниками и людьми свободных профессий. Адвоката или лавочника, который не вел себя надменно и не издевался над бедняками, чаще всего не трогали. Фабриканты и управляющие, поступавшие с работниками по справедливости, почти всюду уцелели и часто даже входили в руководство новых кооперативов. С другой стороны, на раннем этапе смуты «известный эксплуататор» имел мало шансов выжить. Конечно, в этой закономерности бывали исключения, но слухи об убийствах людей за ношение шляп и галстуков были порождены неизбежной паранойей среднего класса.

Левые партии и объединения реквизировали здания и учреждали собственные «комиссии по расследованию», обычно называвшиеся русским словом «чека»[186]. Сторонники восстания, которых не пристреливали на месте, представали перед революционными трибуналами. В официальных учреждениях и в штаб-квартирах соответствующих партий, не успевших уничтожить свои архивы, переписывали имена и адреса участников, связанных с восстанием групп. Некоторых выдавали слуги, должники и недруги. В атмосфере подозрительности, да еще при такой скорости событий, были неизбежны ошибки.

В больших и средних городах, где преобладали социалисты и коммунисты, правосудие было лишь имитацией: часто для ускорения судопроизводства демонстрировались фальшивые членские билеты Фаланги, якобы принадлежавшие подсудимым. Приговоренных немедленно уводили и расстреливали, а их трупы часто оставляли на виду с табличками, что казненные – фашисты. Анархисты пренебрегали этим фарсом и расстреливали без предисловий. Веря в ответственность человека за собственные действия, они отвергали любую корпоративность, которая могла бы послужить прикрытием для чиновников. Другой причиной поспешных казней был категорический отказ пользоваться тюрьмами – самым символичным из всех государственных учреждений.

Появление в Испании собственных «чека» не вызывает удивления[187], если учесть шпиономанию и разочарование в правительстве, не сумевшем воспротивиться военному мятежу. Некоторые «чрезвычайные комиссии» превратились в банды во главе с вожаками-оппортунистами. Одной такой, расположившейся во дворце графа дель Ринсона в Мадриде, заправлял Гарсиа Атаделл, бывший генсек «Коммунистической молодежи», сбежавший с награбленным в Аргентину, но пойманный по пути националистами и позже казненный на гарроте.