– Мне нравятся мужчины.

– А. Ладно. Хорошо.

– Да и какая разница. Все мы подписывали контракт о размножении. Я просто надеялась, что не стану единственным инкубатором на всю Галактику.

Его взгляд останавливается у меня на груди, но Джесси заставляет себя смотреть мне в глаза.

– Да, конечно. Понимаю.

– Слушай, по-моему, мы пришли, – говорю я, показывая ему за спину.

Легкий ветерок пробегает по листве, и за ними блестит что-то металлическое.

Мы бежим вперед, расталкивая ветки в стороны, и оказываемся на поляне с примятой растительностью. Земля тут дымится. Капсула лежит вплотную к огромному валуну, невредимая, но вся в царапинах. Лампочки на корпусе все еще мигают.

Джесси протягивает руку к панели управления.

– Осторожно, не обожгись, – предупреждаю я.

Он подносит ладонь к корпусу, чтобы проверить температуру:

– Думаю, уже можно.

Джесси вводит код, и с капсулы откидывается небольшая крышка. Джесси хватается за задвижку, с силой тянет ее на себя и выкручивает. Дверь со свистом поднимается и отодвигается влево.

– Эврика! – говорит Джесси.

Внутри капсула заполнена всякой всячиной: спрессованные батончики, водоочистительные насосы, солнечные батарейки и четыре белых ящичка с ярко-красными крестами.

– Медсредства, – комментирую я.

Джесси весь сияет:

– Вот, посмотри. – Он хватает пластиковую оранжевую коробку. Внутри оказываются блестящий серебристый пистолет, противоснарядовый жилет, пара наручников и множество иголок, упакованных в чехол из мягкого пенопласта. – Набор для шерифа.

Однако лицо его внезапно застывает и плечи безвольно повисают, словно сдувается воздушный шар.

– Что такое?

– Я тренировался на шерифа. Мне так нравилось! Все эти упражнения и даже уроки психологии… Правда, очень нравилось.

– Значит, пистолет должен быть у тебя.

– Да, наверно. – Он закрывает ящик и защелкивает замок.

– А эти иглы, для чего они?

– Там адреналин, обезболивающее, стерилизатор, транквилизатор.

Я смотрю на ящик во все глаза:

– Стерилизатор?

– Если у кого-нибудь проклюнется ген социопатии.

– А, вот оно что.

– А ты? На кого тебя тренировали?

Настает мой черед стоять с застывшим лицом.

– Искусство и культура. Я играла на виолончели. – От этих слов у меня в груди разливается боль. – Теперь виолончель мне не светит.

– Но тебе ведь очень нравилось?

– Да.

У меня была стипендия в Нью-Йоркской консерватории. За две недели до взлета я стала одной из семидесяти недавних выпускников preparatoria, выбранных для исполнения «Адажио по жертвам холокоста» в Карнеги-холле.

Джесси внимательно вглядывается мне в лицо:

– Где-то на планете лежит капсула с виолончелью. Ты ведь помнишь, что на «Омеге» было все? Мы ведь пожертвовали одеждой, чтобы у нас была музыка.

– Да. Может быть.

Он смотрит на меня с такой теплотой, с таким пониманием, что у меня щиплет глаза.

Он добавляет:

– Комета убила нашу планету, но не нашу человечность. Если где-то в этом новом мире есть виолончель, мы ее найдем.

Откуда найдет время для музыки та, чья задача – вырастить армию детей? Однако я ценю его усилия и поэтому выдавливаю из себя улыбку и говорю:

– Давай соберем все, что сможем унести, и вернемся к Дирку.

День все никак не кончается. Мы уже разбили лагерь, прошли много миль до капсулы с припасами и обратно, съели обед из восстановленного горохового супа, а солнце в небе только начало заходить за зенит.

– Ну, что теперь делать будем? – спрашивает Джесси, скребя ложкой по дну миски, вычерпывая все до последней калории.

– Нам нужно найти источник воды, – говорю я. – И еду получше. Этот суп такой мерзкий.