Те из наших читателей, коим знаком Плутарх, помнят, быть может, что у Марка Антония был такой повар, который по очереди водружал на вертела одного кабана за другим, так что на огне румянились одновременно пять или шесть, и, когда бы Марк Антоний ни садился за стол, какой-нибудь из них непременно успевал поджариться до полной готовности.

Объяснялось это тем, что у Марка Антония в бытность его правителем Малой Азии было неисчислимое множество дел: он отправлял правосудие, а поскольку киликийцы – отъявленные воры, о чем свидетельствует Ювенал[16], Марк Антоний был весьма занят. Поэтому на вертеле, громоздясь одно над другим, его постоянно поджидали пять или шесть жарких на тот случай, если обязанности судьи вдруг позволят ему немного передохнуть и подкрепиться.

То же самое было заведено и у Людовика XV. Для послеобеденных охот загоняли поочередно двух или трех ланей, а он по настроению выбирал погоню поближе или подальше.

В этот день его величество объявил, что будет охотиться до четырех часов. Поэтому выбор остановился на той лани, которую гнали с полудня, и теперь она должна была находиться где-то поблизости.

Г-жа Дюбарри со своей стороны твердо решила преследовать короля с таким же прилежанием, с каким король решил преследовать лань.

Но ловчие предполагают, а случай располагает. Цепь совпадений нарушила превосходный план г-жи Дюбарри.

В лице случая графиня нашла противника почти столь же капризного, как она сама.

Рассуждая о политике с г-ном де Ришелье, графиня спешила вслед его величеству, который в свою очередь спешил за ланью; при этом герцог и графиня то и дело раскланивались с теми, кто приветствовал их на пути; вдруг они заметили шагах в пятидесяти от дороги под великолепным пологом зелени вконец изломанную коляску, которая мирно валялась вверх колесами; поодаль один вороной конь глодал кору бука, а второй пощипывал мох у себя под ногами – все это вместо того, чтобы везти оную коляску.

Лошади г-жи Дюбарри – великолепная упряжка, подаренная королем, – немного обошли, как говорят нынче, все прочие экипажи и примчались к разбитой коляске первыми.

– Смотрите, несчастный случай! – невозмутимо заметила графиня.

– Видит бог, так оно и есть, – подтвердил герцог де Ришелье с тем же безразличием, ибо при дворе чувствительность не в чести. – Черт возьми, коляска вдребезги.

– А там, на траве, не покойник ли? – осведомилась графиня. – Взгляните, герцог.

– По-моему, нет: он шевелится.

– Мужчина это или женщина?

– Понятия не имею. Мне плохо видно.

– Гляньте, он нам машет.

– Значит, жив.

И Ришелье на всякий случай приподнял свою треуголку.

– Позвольте, графиня… – сказал он, – сдается мне…

– И мне.

– Что это его высокопреосвященство принц Луи.

– Кардинал де Роган собственной персоной.

– Какого черта он там делает? – удивился герцог.

– Давайте поглядим, – предложила графиня. – Шампань, к разбитой коляске.

Кучер графини немедля съехал с дороги и углубился в чащу.

– Ей-богу, это в самом деле монсеньор кардинал, – изрек Ришелье.

И впрямь, его высокопреосвященство распростерся на траве в ожидании, пока проедет кто-нибудь знакомый.

Завидя приближающуюся г-жу Дюбарри, он приподнялся.

– Мое почтение госпоже графине, – сказал он.

– Как, кардинал, это вы?

– Да, я.

– Пешком.

– Нет, сидя.

– Вы ранены?

– Ничуть.

– Но что с вами стряслось?

– Не спрашивайте, сударыня. Всему виной мой кучер, это чудовище, этот прохвост, которого я выписал из Англии; я велел ему ехать прямиком через лес, чтобы догнать охоту, а он повернул так круто, что вывалил меня на землю и вдобавок разбил мой лучший экипаж.