Даже в условиях беспросветной осады восточный город не обходится без базара. Чтобы избавиться от него, недостаточно даже стереть сам город с лица земли. Центральный рынок Иерусалима находится на улице Махане Иегуда, на месте лагеря Иегуды. С улицы Бецаллель по ступеням вверх ныряешь в сгусток узких улочек. Дворики их полны детьми и пахнут свежевыстиранным бельем. Скоро погружаешься в базарный шум, в толчею посреди изобилия и дешевизны. Зеленый жгучий перец, продающийся здесь, легко заменит урановый стержень в реакторе. Оливки поражают нарядной роскошью – глянцевых, налитых и подвяленных, переложенных крохотными стручками перцев. Двое продавцов разбирают огромную корзину крупных маслин. Отбирают переспевшие и гнилые. Здесь же разводят поташ, в который вывалят оливки, чтобы устранить горечь. Антарктиды белых мягких сыров. Горы лущеных орехов и стройные ряды овощей. Йеменская лавка, где можно выпить сок этрогов, смешанный с гатом – травкой, которую йеменцы и эфиопы жуют, чтобы повысить тонус и заглушить чувство голода и страха. Сегодня день выступления Аббаса в ООН, и на базаре множество патрулей. По Махане Иегуда разумно выйти к Яффо. Это улица, на которой недавно запретили автомобильное движение и пустили трамвай. Позвякивание мягко стелящегося на новеньких рессорах трамвая. Гудение рельс. Хочется, как в детстве, приложить к ним ухо, всмотреться в марево над их нагретыми блестящими стальными линиями. За несколько верст услышать приближение вагона – так легче ждать.

Прежде чем отправиться на северную оконечность Иерусалима, трамвай останавливается у Мамиллы. Жестяная «Герника» – три огромные разноцветные скульптуры, вылепленные из листов жести, принимают драматичные позы, нечто среднее между «Лаокооном» и «Гражданами Кале». Я работал с жестью, делал водосток и кровлю, и знаю, какое это трудоемкое занятие. Жестяные тела динамически выступают на фоне Яффских ворот. Отчего-то эта скульптурная группа очень идет Иерусалиму. Наверное, потому, что это единственные скульптуры, которые доступны обозрению на фоне всей панорамы города. Тело – и вслед за ним скульптура, способная изобразить душу, – мистично. Символ скульптуры вообще сформулирован в работе Родена «Муза». «Муза» выражает изломанную, несколько даже химеричную женскую фигуру – отчасти недовоплощенную, отчасти искалеченную. Она стоит в Лондонском музее Виктории и Альберта, и к ее постаменту прикреплена надпись, цитата из Рильке: Never was the body so bent by his soul.

Инвалиды в колясках в Иерусалиме не попрошайничают, а покупают. Москвичу непривычно и отрадно их участие в уличной жизни наравне со всеми.

Греки называли евреев атеистами, безбожниками, ибо не понимали, как можно отвергать главное достижение цивилизации – прекрасно разработанный пантеон богов: надо признать, поля мифологических силовых напряжений хорошо объясняют драматические мотивы человеческих взаимоотношений – смотри хотя бы усилия Роберто Калассо, его «Брак Кадма и Гармонии».

Похоже, в современном мире достижения греческого политеизма успешно адаптировало классическое искусство – со всей аристотелевской силой поэтики, законами драмы и прочих канонов. Недаром так популярна религиозная коннотация в отношениях с искусством. Некоторым искусство порой с успехом заменяет религию. Вопрос только в широте метафизического горизонта.

Возрождение иврита едва ли не большее чудо, чем создание государства Израиль, и последнее вряд ли было бы возможно без первого. Как можно себе помыслить двадцать столетий безвременья, в течение которого язык был лишен своей плоти – народа? И подобно тому как иврит возродился для жизни, древний Иерусалим должен предстать пред будущим, увенчанным Храмом.