Здесь же был и Обри Пику, под соломенной шляпой с такими огромными полями, что белки могли проводить на них кольцевые гонки.

Пока Пику не заметил их и не поднял голову, он напевал какую-то мелодию. Вроде бы «Его свет разгонит любую тьму».

У восьмидесятилетнего Обри было младенческое личико (понятное дело, старчески-младенческое), розовое и пухлое. Даже в глубокой тени противоракового головного убора синие глаза весело поблескивали.

– Из всех знакомых мне копов вас я люблю больше всех, – не стал скрывать свои чувства Обри.

– А других-то ты хоть чуть-чуть любишь? – полюбопытствовала Карсон.

– Из этих мерзавцев – никого. Но никто из остальных и не спас мне жизнь.

– Зачем тебе эта глупая шляпа? – спросил Майкл.

Улыбка Обри превратилась в гримасу.

– Ну что будет, если я умру от рака кожи? Мне восемьдесят лет. Я могу умереть от чего угодно.

– Лулана не хочет, чтобы ты умер до того, как найдешь Иисуса.

Обри вздохнул.

– С этой троицей я спотыкаюсь об Иисуса всякий раз, когда поворачиваюсь.

– Если кто-то и сможет вымолить тебе прощение грехов, – заметила Карсон, – так это Лулана.

По лицу Обри чувствовалось, что сейчас он скажет что-то резкое. Вместо этого он всего лишь вздохнул.

– Раньше у меня никогда не было совести. Теперь появилась. И это куда хуже, чем абсурдная шляпа.

– Почему ты носишь шляпу, если терпеть ее не можешь? – спросил Майкл.

Обри оглянулся на дом.

– Если я сниму шляпу, она увидит. И тогда я не получу пирог Евангелины.

– С пралине и корицей.

– И с орехами. Я люблю этот пирог. – Обри вновь вздохнул.

– Что-то ты часто вздыхаешь, – заметил Майкл.

– Я стал жалким, не так ли?

– Ты был жалким, – возразила Карсон. – А теперь в тебе появляется что-то человеческое.

– И дается это нелегко, – добавил Майкл.

– Как будто я этого не знаю, – согласился Обри. – Так что привело вас сюда?

– Нам нужно крупнокалиберное, громкое, вышибающее двери оружие, – ответила Карсон.

Какой же великолепной была вонь: резкой, облепляющей, проникающей сквозь любые преграды.

Ник Фригг представлял себе, как свалочный смрад насыщает его плоть, кровь, кости, точно так же, как в коптильне дым насыщает куски мяса. Его грела мысль о том, что он до мозга костей пропитается запахами разложения и будет пахнуть как смерть, которой он жаждал, но которая оставалась для него недостижимой мечтой.

В своих высоких сапогах Ник пересекал западный котлован. Пустые банки трещали под ногами, пластиковые коробки из-под яиц и пакеты из-под чипсов хрустели. Направлялся он к тому месту, где только что приподнималась и опадала мусорная поверхность. Теперь, правда, на том участке никакого шевеления не замечалось.

Хотя мусор основательно утрамбовали свалочные галеоны (а глубина мусорного слоя составляла шестьдесят с небольшим футов), иногда он проваливался у него под ногами: маленькие пустоты все-таки оставались. Но Ник был настороже, отличался отличными рефлексами, поэтому вовремя переносил вес на другую ногу и практически не сбавлял шага.

Наконец подошел к тому месту, где поверхность пульсировала. Участок этот внешне ничем не отличался от остального котлована. Раздавленные жестяные банки, осколки стекла, пластиковые изделия, от бутылок до разломанных игрушек, мешки с мусором, завязанные в горловине.

Он увидел куклу с переплетенными ногами и треснувшей головой. Представив себе, что у него под ногой настоящий ребенок Старой расы, Ник топтал куклу, пока не размозжил ей голову.

Потом медленно повернулся на триста шестьдесят градусов, пристально изучая мусор.

Втягивал в себя воздух, словно надеялся по каким-то запахам определить причину необычных пульсаций поверхности, но запахи вроде были обычными для свалки.