– Что это было? – удивилась я.

Матвей предположил:

– Послышалось, наверно.

– Сомневаюсь.

Я вдруг осознала, что мы в квартире не одни, а звуконепроницаемость стен не очень хорошая.

– Уверена, что звон донёсся из кухни.

Матвей выпутался из одеяла и попытался продолжить натиск на меня, но я ответила слабо.

– Ты что, стесняешься?

– В общем-то да. Мне неловко если твои родители нас услышат.

Матвей обнял и прижал меня к груди.

– Они взрослые люди и вполне понимают, чем мы можем заниматься в спальне. Не обращай внимания.

Я немного виновато ответила:

– Не могу. Вполне осознаю, что смешно строить из себя невинность после полутора лет отношений, но мне очень некомфортно.

Матвей фыркнул.

– Ты и есть сама невинность. Пожалею тебя на этот раз. – Ловко повернув меня на бок, заботливо укрыл одеялом. – Спи. Ты устала. День для тебя был очень хлопотным.

– Немного. Но я довольна. Мне понравились твои родители, я провела с ними отличный вечер.

– Хорошо.

Я понимала: моя зажатость родом из детства и юности. В моей семье родители не проявляли нежности друг к другу, не помню, чтобы мама поцеловала или обняла папу, это было непринято. Даже мы, дочери, редко удостаивались ласки. Я знала: папа любит маму, это проявлялось в его поступках, в доброте и во внимании к ней. Она в свою очередь показывала свои чувства, заботясь о нас. В доме всегда царил безупречный порядок, вещи вовремя выстираны и выглажены, на столе вкусная еда. Именно так считала мама правильным доказывать свою любовь. Она учила: более интимные вещи никто не должен видеть, во всём должно соблюдаться приличие. Мне иногда казалось: внешнее приличие – главное для мамы. Она не раз повторяла:

– Настоящая женщина при любых обстоятельствах должна сохранять лицо и не распускать себя.

– Прямо как самурай, – дерзнула я как-то подколоть маму, но она холодно кивнула.

– Похоже.

Для неё важно мнение родственников, соседей, коллег по работе и чужих людей. Мама всегда выглядела с иголочки: светлые волосы уложены в причёску даже в выходные дни, домашнее платье безукоризненно отутюжено, лёгкий макияж нанесён на лицо. Лишь единожды я видела маму другой: растрепанной и потерянной, с безумным от горя взглядом, когда из полиции сообщили, что Алёна пропала. Наблюдая за родителями, я иногда задавалась вопросом: как они ухитрились родить меня и Алёну? Невозможно было заподозрить, что в них тоже заложен инстинкт продолжения рода. Спасибо книгам, интернету и подругам о переменах в собственном растущем организме я узнавала оттуда, мама же не считала нужным меня в это посвящать.

Спокойный и уравновешенный муж, старшая дочь, рано сообразившая как себя правильно вести, радовали маму. Они соответствовали её образу идеальной семьи. Я же вечно выбивалась из этой глянцевой картинки. Если Алёна возвращалась с прогулки в чистом платье, незапачканной обуви, то я появлялась грязная, как чёрт, в синяках и порезах. Почему-то мне на пути вечно попадались интересные лужи, загадочные кусты и драчливые мальчишки, которым я не желала уступать. Половину времени в своём детстве я простояла в углу за различные проступки. Я редко просила прощения, так как вредности и упёртости мне было не занимать, наказание обычно отменялось из жалости. Я никогда не вписывалась в мамино представление о хороших девочках, но она, как могла, боролась с моей излишней эмоциональностью, смешливостью и желанием лезть куда не просят. Только все её попытки потерпели крах: настоящей леди из меня не получилось. Мама не одобряла и моё увлечение танцами. С бальными или чопорными вальсами она бы смирилась, но остальные: латиноамериканские, венгерские, цыганочку и танго считала вульгарными и неподобающими для девушки. Побывав однажды на моём выступлении, была шокирована.