Мы миновали несколько проходных комнат. Пустых, полутемных. По мере нашего продвижения звуки усиливались, запахи сгущались, и становилось панически страшно. Нудная обволакивающая музыка будто облепляла паутиной, доносилась из всех щелей. Тонкие дудочки; далекие, но какие-то глубокие и объемные барабаны. Размеренные, как удары сердца, ритмичные. Но нет — мое сейчас трепыхалось безумной бабочкой, сбивалось. То заходилось, то замирало. Порой казалось, что оно вот-вот оборвется — даже щемило в груди. Не оставляло ощущение, что меня облили чем-то сладким, клейким. Отвратительным.

Пальмира остановилась перед створкой двери, и у меня затряслись колени. И руки наверняка ходили бы ходуном, если бы я не держала проклятый поднос. Даже не сгибая локтей, я уже устала от этой тяжести, пальцы немели. Сколько я смогу продержать еще? Вопреки желанию я снова и снова видела перед глазами истерзанную Финею. Бесчувственную, в тонких свежих рубцах. Сейчас казалось, что она очень легко отделалась. Что ей повезло. Повезет ли мне?

Я смотрела на безликую дверь, но не видела — в голове билась назойливая мысль, которая оглушала: если я смогу выйти отсюда живой — я сбегу. Клянусь! Кто бы что ни говорил. По крайней мере, попытаюсь. Не верю, что никогда никому не удавалось. Они лгут! Все лгут!

Пальмира в очередной раз сверилась с навигатором, провела пальцем по полочке ключа. Дверь пискнула, отворилась. Этот звук вернул меня в реальность. Я застыла в нерешительности, и сопровождающим вальдорцам пришлось толкать меня в спину. Будто в пропасть. Но они уже не вошли вслед за нами.

Я даже растерялась, увидев столько красного. Фигуры, как и я укрытые накидками, стояли вдоль стены шеренгой в полном молчании. Десять человек. Десять женщин. Это ясно прочитывалось по очертаниям грудей, по торчащим горошинам сосков. И это зрелище заставило меня отвести глаза. Сама не знаю, почему. Все это казалось сейчас бесстыднее, чем если бы девушки стояли голыми. Красная ткань лоснилась, подчеркивая рельеф тел. Все здесь приобретало какой-то исковерканный, томительный оттенок похоти, которой, казалось, были пропитаны даже стены. Звуки, запахи, эта призывная вызывающая краснота… Я с трудом сглотнула, понимая, что выгляжу так же. Прохлада и страх заставляли мои соски сжаться до боли, ощущалось малейшее скольжение ткани, кожа покрывалась мурашками. Только не седонин… Лишь бы не седонин.

Каждая из десяти женщин держала в опущенных руках знакомый поднос. Одинаковые алые коконы, которые разнились лишь ростом. Я отчетливо видела отметины на лбу, поверх вуали — маленькие светящиеся белым круги. Это походило на какой-то индикатор. Внутри сжалось: значит, у меня на лбу такой же круг. Теперь казалось, что он прожигает кожу.

Я шагнула к Пальмире:

— Что у нас на лбу? Ответь, прошу.

Я старалась говорить тихо, но Пальмира лишь настороженно огляделась, шикнула на меня и заставила встать у стены, рядом с остальными. Тут же отошла, будто боялась, что я вновь заговорю. Вперед вышел свободный имперец в темно-синей мантии. Щуплый с блеклыми жидкими волосами. Он оглядел шеренгу, заложил руки за спину:

— Рабыни, обувь долой!

Я видела, как девушки завозились, скидывая мягкие туфли. Мне ничего не оставалось, как последовать их примеру. И вот я стояла на гладком холодном камне. Босая, я чувствовала себя еще более беззащитной, и тело вновь сковало от панического страха.

Имперец окинул взглядом наши ноги, кивнул:

— Поднимите подносы.

У меня не мелькнуло даже мысли о том, что мы будем прислуживать за столом. Нет, тут что-то другое, что-то отвратительное. Что сказала Пальмира совсем недавно? Что я должна удержать этот проклятый поднос, что бы ни происходило. По крайней мере, не быть первой. Но что произойдет?