Кожа на лице скоро стала шелушиться. Мама купила ему крем.

Мама смотрела бесконечные нудные сериалы.

Он уходил на школьную спортплощадку и играл. Сам с собой. До остервенения. Забрасывал мячи в лысое, без сетки, кольцо. Колотил об асфальт. В темноте. Вслепую. Играл.

– Ты понимаешь, что если вылетишь из института, тебя сразу загребут в армию?!

Он послушно ходил на лекции. Ничего не понимал. Сидел, как болванчик.

Над ним смеялись – из-за роста. Звали «кишкой», «шпалой», да ну, всех баскетболистов дразнят одинаково…

В глубине стола хранились их с Ленкой фотографии – он их не выбросил. Идиот.

Ему надоели мамины упреки. Ему надоели сериалы. Он понимал, что сессию не сдаст.

У него не было ни одного друга.

Он был лишний.

А мама в тот день приготовила ему бутерброд с маслом и сыром. Заварила чай в маленьком термосе. И положила яблоко.

Он не знал об этом. Он не открывал сумку. Он только теперь об этом знал.

Если бы он открыл сумку – это яблоко удержало бы его.

– Мэл…

– Да?

Антон понял, что не сможет сказать приготовленную фразу. Глаза у Мэла были темно-зеленые, вязкие, а кроссовки белые, как яичная скорлупа.

– Я сожалею, – выговорил Антон. – Я раскаиваюсь.

– В том, что плохо играл?

– Нет… В том, что я…

И замолчал.

– Ну и? – Мэл чуть заметно подмигнул.

– Я мерзавец! – почти выкрикнул Антон. – Я предатель…

– И что? – Мэл усмехнулся.

Антон молчал.

– Не имеет значения, – сказал Мэл. – Я тебе не судья. Теперь у тебя одна задача и одна мысль в голове: как бы забросить мяч в корзину. Это единственное утешение, которое я могу тебе предложить… И будь доволен: другим и такое утешение недоступно.

Смысл его слов дошел до Антона много позже.

Игровое поле было местом, заменяющим жизнь, а душевая – аналогом смерти. Символом отчаяния.

Во время игры он думал только о мяче. Только о том, как избавиться от защитника-опекуна и «предложить» себя разыгрывающему. Как точнее сделать передачу. Как обвести. Как отобрать. Как забросить.

Будничная гибель, подстерегающая его в момент результативного броска, перестала пугать. Только огнемет по-прежнему вызывал ужас, но огнеметами и Людовик, и Мэл пользовались в исключительных случаях. На глазах Антона однажды сожгли Сашу и однажды – Вову. Сам он подобной участи до сих пор избегал.

Зато в душевой он всегда помнил, что случилось. В душевой он всегда думал о маме и о красном яблоке на дне спортивной сумки. Стоял лицом к мокрому кафелю, слушал, как переговариваются ребята в соседних кабинках, видел зеленый двор под ногами – и мамино лицо, когда она узнала.

Ленка почти не вспоминалась.

Она, наверное, уже родила. А может быть, прошел только один день… А может быть, сто лет. И там нет уже никого, кто его знал. И, значит, мама уже свободна от…

А может быть, это навечно.

– Слушай, Сашка…

– Чего?

– А что эти козлы, в армии… что они с тобой делали?

– Отстань, – Саша сразу отдалился, насупился и поскучнел.

– Ты понимаешь, – сказал Антон, глотая горячую воду. – Меня ведь никто… Я из тех, кто «из-за жвачки повесился». Только я не вешался. Я…

– Мало ли, – сказал Саша. – Вон Славка-младший тоже. У него папаша был бизнесмен. Славка в Англии, в колледже… так ему надоело. Выбрал, понимаешь, свободу. И ты выбрал свободу. Ну и я тут, вместе с вами. Через этих козлов.

– А у тебя мама осталась?

Саша посмотрел вверх, не жмурясь под струями воды, как будто глаза его были стеклянные:

– Хоть бы справедливость была… А так – никакой справедливости. Людовик меня поменяет, если только что… Я ему говорил – вы же все про меня знаете. Я ж не с жиру, а от отчаяния… А он говорит – ну и что.