Слуги Пророка споро установили два огромных копья, между которыми было развернуто белое полотнище. Эргез и представить себе не мог, что существуют такие большие куски ткани. Из него можно было сшить три сотни плащей, а может, и больше! Затем они разбили в отдалении от копий шатер с небольшим окошком, и оно осветилось небывало ярким светом, как будто кусочек солнца был упрятан в том шатре.

Тогда белое полотнище вдруг ожило. На нем плескалась вода, много воды, нежный песок был теплым, так что люди бегали по нему почти голышом. Здесь, даже в самые ясные летние дни, никто не решился бы на такое. Холодный ветер то и дело срывался со склонов гор, даже сейчас он выгибал натянутую меж копьями ткань, на которой оживал, переливался яркими красками мир, обещанный Господом своему народу. Будущий халиф, затаив дыхание, смотрел на странные деревья с длинными голыми стволами и листьями у самой верхушки, неправдоподобно огромными. На деревьях росли плоды величиной с голову. Они падали, разбивались, и люди пили из них, радуясь так, что у мальчишки заныло сердце. Он готов был отдать все, чтобы оказаться там, в этом светлом и прекрасном месте.

– Я буду с ним, – прошептал он. – Я буду рядом всегда!

Брат, расслышав этот шепот, прижался доверчиво и спросил:

– Ты возьмешь меня с собой?

И вот он мертв.

Наместник знал, что сейчас брат там, на берегу бескрайней синей воды, залитой солнцем, бегает по теплому песку в окружении красавиц, каких нет на Земле. В то же время он с болью в сердце чувствовал, как ему не хватает Ильшаха.

Когда-то Аттила сказал Эргезу: «Что толку скорбеть о мертвых. Тем, кто уверовал, – хорошо. Те же, кто погряз в своих заблуждениях, обретут последний шанс на спасение. Если ты скорбишь о потере, то это лишь твоя боль. Но эта боль – наущение врага рода человеческого, ибо в этот миг ты чувствуешь себя одиноким, а искренне верующий никогда не одинок, ибо он в Боге, а Бог всегда с ним. Не радуй Ноллана своей никчемной скорбью».

Конь, чувствуя настроение хозяина, остановился.

– Я радуюсь, – прошептал халиф. – Я радуюсь, и боль моя лишь пыль на ветру!

Он вдруг почувствовал, что не верит сам себе, и до крови прикусил губу.

В дальних кустах послышался какой-то шорох. Эргез насторожился, выдергивая из кобуры увесистый короткоствол, но воины в черных шлемах уже мчались на шум.

– Нет-нет, не убивайте, я и не думал стрелять, – послышалось из зарослей. – Мы не желаем ничего плохого. Я верю в Пророка Аттилу, истинного и судьбоносного. Имя мое – Исмаил…

Старый Бирюк лежал, затаившись меж камней, и старался не думать. Прятаться было делом привычным, но сейчас такая предосторожность казалась тщетной. Что толку загораживаться камнями от того, кто видит, не глядя, кто читает мысли, стоит им лишь объявиться в голове? Не думать совсем.

Не получалось.

Бирюк попытался спрятать беспокойное сознание в пустенькой головке щебечущей птички, та даже не потрудилась вспорхнуть, когда его преследователь скользнул мимо, просто не почувствовала чужого присутствия, зато Старый Бирюк увидел глазами крылатой певуньи широкую спину, то и дело мелькающую меж кустов подлеска.

«Да, годы все еще не властны над ним, – оставляя сознание пичуги, отметил ученик Седого Ворона. – Но что-то не так, что-то изменилось».

Его не покидало гнетущее ощущение близкой опасности. Неужели снова уходить? Казалось, все уже позади, ан нет. На этот раз, похоже, скрыться не получится. Такой вот выход из-за печки. Теперь-то уж придется встретиться нос к носу. Поднимется ли рука выстрелить?