– Это Сувр молодой жене передал, тут снадобье, чтобы понесла поскорее, а это оберег, чтобы никакая хворь в чрево не вошла. Сама такой у груди держу.

Отраде не сиделось на месте. Она подходила то к почерневшей от времени прялке, то рассматривала оставленную Медарой недошитую верховицу. Наконец шепнула Ретишу:

– А где же зуди?

Он прыснул в кулак:

– Вот глупая, мы же не в доме их лепим. Идём покажу.

И повёл Отраду в сарай. Прежде чем открыть двери, предупредил:

– Только зудей и тут нет. Мы их перед пахотой и на жатву делаем, а сейчас только горшки. Будешь смотреть?

Отрада кивнула, вошла несмело, покрутила гончарный круг. На верстаке остались глиняные цветы Зрина. Она тут же взялась их рассматривать.

– Это так, безделицы Зрина, – зачем-то сказал Ретиш.

– Они красивые. Можно, я возьму один?

– Бери, он ими не дорожит. Только зачем тебе? Небось, отец для тебя и серебряных не жалеет.

– Они красивые. И… Должно быть, хорошо, когда у тебя такой брат, как Зрин. Он всегда что-нибудь выдумает. А мои только задираются.

Ретиш аж глаза протёр. Отрада ли это? Но пробормотал в ответ:

– Хорошо. Только он мне не совсем брат. У нас родители разные. А вот с Зыбишем мы из одного чрева.

– Ох, значит, ты матушку свою помнишь? Вот повезло-то тебе!

– Нет. Помню только, как кричала она. Её связанной в пристрое держали, пока не разрешится. Ни лица, ни рук не вспомнить.

– Хоть это. Моя померла, когда меня рожала.

– Такое лучше и вовсе забыть, уж поверь. И чего тебе жаловаться? Мачеха вон ласковая досталась.

– Ласковая, пока своим дитём не разрешилась. А там кто знает…

Всемила, будто почуяв, что разговор о ней зашёл, позвала Отраду от ворот.

– Иду, матушка, – крикнула она в ответ, спрятала глиняный цветок под верховицу и выбежала из сарая.