Роды начались точно по предсказанию врачей. Стоял чудесный июньский день, очень похожий на тот (как говорили), когда я сам появился на свет. Все шло своим чередом, и регулярные доклады придворных лекарей вселяли в меня радужные надежды. «Королева хорошо переносит схватки… Вот они участились… Ее величество чувствует, что час приближается…»

Потом наступило затишье. Никто больше не выходил из дверей родильных покоев. Не кричала роженица, не было слышно плача младенца. Наступила пора странного безвременья. Летний день клонился к закату. Зашло солнце, сгустились сумерки, окутав реку и дворцовые земли серо-голубой дымкой.

И вдруг из-за дверей донесся пронзительный вопль. Голос Екатерины.

Но опять никто не вышел ко мне, никто не открыл дверей. Я решил, что вопреки всем запретам должен увидеть жену. Взявшись за дверную ручку, я с удивлением обнаружил, что запоры сняты. Я влетел внутрь.

Линакр ждал моего появления. По его лицу я ничего не понял. Его выражение было столь же невнятным и пасмурным, как слежавшийся февральский снег.

Я испытал облегчение. Значит, Екатерина жива; ведь при ином исходе он вряд ли хранил бы озадаченное молчание.

– Ваше величество, – лекарь сделал приглашающий жест, – королева ждет вас.

Я последовал за ним по анфиладе залов (полностью занавешенных, дабы избежать проникновения вредоносных струй воздуха, и поэтому темных и душных) в самый последний и самый сумрачный из всех: родильную комнату.

Екатерина возлежала на огромной кровати, которую окружали слуги. Они умывали и причесывали страдалицу. Вокруг еще суетились врачи, гремя инструментами, убирая тазы и пропитанные кровью полотнища. Повсюду царило оживление, словно при подготовке банкета.

– Генрих, – еле слышно промолвила Екатерина и подозвала меня жестом.

Приблизившись, я взял ее за руку. Она была такой вялой, влажной и горячей, что мне показалось, будто я держу выжатую банную мочалку.

– Что случилось?

Я должен был узнать правду. Что бы ни произошло. Екатерина жива – уж в этом-то я, по крайней мере, убедился.

– Мертв.

Одного слова хватило. Этим было сказано все.

– Сын?

– Дочь, – выдавила она, судорожно дернув головой.

Что ж, ничего особо трагичного, никакого ошеломительного предзнаменования.

– Я опечален.

Из моей груди вырвался вздох облегчения. Воля небес пока еще не казалась мне непререкаемой. А я страшился ужасного знамения…

– Можно мне увидеть ее?

Екатерина пыталась остановить меня, но я, не заметив вялого движения ее руки, обернулся и увидел у подножия кровати маленький сверток. Там лежал мертвый младенец, его лицо было прикрыто…

Осторожно я откинул покрывало, чтобы хоть раз увидеть это личико, запечатлеть его в памяти, прежде чем навеки предать несчастное дитя земле.

Но моим глазам явилась чудовищная маска, в которой не было ничего человеческого. Одного глаза не хватало, вместо носа зиял здоровенный провал, а под ним выпячивались толстые, похожие на грибы губы. Рот был полон зубов.

– Господи Иисусе!

Я отшатнулся. Слабые пальцы Екатерины ухватились за мою руку. Так вот почему она так страшно закричала, когда ей показали новорожденного.

– Кого же вы произвели на свет?

Мне стыдно за вырвавшиеся у меня тогда слова, ведь не думал же я, что она виновата в сотворении такого монстра.

Королева закрыла глаза.

– Я не хотела… не знала, кого мне довелось носить.

– Я понимаю. Простите меня.

Мне вспомнилось, с какой любовью мы смотрели на ее растущий живот… не догадываясь, какой безобразный плод развивается внутри.

– Я ляпнул глупость, видно, ополоумел от горя, – прибавил я, вновь глянув на трупик. – Хвала Господу, что вы освободились от… него. Хорошо, что он родился мертвым.