Прощаюсь с Алисой и иду в соседнее строение, чтобы забрать Герду. Прошло довольно много времени с момента нашего выхода из дома, и собаке элементарно нужно поесть. Останавливаюсь в дверях операционного зала, первым делом засмотревшись на мужчину. Подхожу ближе, стараясь не шуметь. Понимаю, что он без сознания, но не могу избавиться от картинки в лесу, когда он смотрел на меня. Лицо представляет собой одну сплошную рану: глаза заплыли, губы разбиты, нос распух. Почти вся грудная клетка скрыта повязками, а нижняя часть тела накрыта простынёй, под которую я не решаюсь заглянуть. Страшная картинка, вызывающая жалость. За что с ним так? Или повод всё же был? Несмело касаюсь его руки, отмечая, что сейчас она тёплая и живая. Его пальцы дёргаются, и я мгновенно убираю ладонь. Не стоит проникаться к нему чувствами, потому что жизнь может покинуть его очень скоро.

– Герда, идём, – шепчу собаке, которая улеглась под столом, положив морду на передние лапы и прикрыв глаза. – Домой, – показываю на дверь, но не получаю никакой реакции. – Останешься с ним? – Открывает глаза, вздыхает и остаётся на месте. – Учти, я приеду только завтра. Будешь голодной. – Никакой реакции. – Ладно, – сдаюсь, – охраняй.

Выхожу, прикрыв дверь и понимая, что сегодня моя собака перестала быть моей. Что делать с Гердой, если он умрёт? Отмахиваюсь от негативной мысли, сажусь в машину и еду домой, чтобы сразу загнать в гараж. Там есть всё необходимое, чтобы убрать машину.

Но сначала захожу в дом, чтобы снять с себя куртку и джинсы, на которых виднеются пятна крови, и замочить в пятновыводителе. Спустя час закидываю всё в стиральную машину и включаю, надеясь, что моя любимая тёмно-серая куртка ещё послужит. Возвращаюсь в гараж и, встав напротив открытого багажника, обдумываю, как избавиться от следов.

Мои раздумья прерывает звонок сестры, которая уже написала с десяток эмоциональных сообщений. Вставляю наушник и принимаю звонок, зная, что не успокоится, пока не выведает подробности.

– У тебя совесть вообще есть? – кричит, чтобы выразить всю степень негодования. – Кто так делает? Я переживаю.

– Всё нормально, – отвечаю, одновременно вытаскивая тент и резиновый коврик из багажника. – Я его не бросила.

– И?

– Отвезла к Чайковским. Алиса не была рада тому, что я в курсе их рода занятий, но помогла.

– Дальше. С ним всё в порядке?

– Пока непонятно, – засовываю тент в большой мусорный пакет и приступаю к помывке коврика.

– Что значит – непонятно?

– У него несколько ранений и множество травм. Гарантий никаких. Но Алиса предупредила, что оставить его у себя не сможет, придётся забрать к себе, если, конечно, будет кого забирать.

Вновь возвращаюсь к варианту «избавиться от тела», и меня бросает в дрожь. Я плохо представляю, как это вообще происходит.

– А если он не выживет?

– А ты как думаешь? – повышаю голос, смывая пену с резиновой поверхности. – Придётся решать этот вопрос.

– Насть, это точно ты? – интересуется, понижая голос. – Потому что та Настя, которую я знаю, даже вслух такое не произнесла бы.

– Та Настя, которую ты знаешь, осталась в психиатрической клинике. А из неё вышла другая: осознавшая, наконец, что жила в мире розовых единорогов. Предполагала, что наклонности моего мужа – максимум, а оказалось, что это лишь начало.

– Нужно было бежать от него.

– Бежать из собственного дома?

– У тебя были деньги и возможность. Ты могла позвонить мне.

Я до сих пор не сказала Лиде, что не могла. Потому что была не в себе, потому что Арсений контролировал круг моего общения, не желая, чтобы кто-то стал вхож в нашу семью и понял, что происходит. Сестре, как выяснилось позднее, муж запретил приезжать и звонить, пояснив, что я больше не хочу с ней контактировать. Страшное и странное для меня время, которое я вспоминаю с содроганием и отвращением.