Прижав чашку с чаем к щеке, она опять почти решилась выпить его. Но в очередной раз передумала, поставила чашку на стол и натянула шерстяную куртку. Тонкий хлопок не в ее стиле. Она не представляла, как могут нравиться подобные нелепые наряды Эше и Женевьеве.

Перевернув на двери их табличку «LES SORCIИRES REVIENNENT DANS CINQ MINUTES»[42], Магали взяла чашку с чаем, но направилась не к сияющим злорадным успехом витринам Филиппа Лионне, а в противоположный конец острова, пересекла бульвар Анри Четвертого, названный в честь того самого позеленевшего царственного всадника, который обычно приветствовал ее на Новом мосту. Прогулялась по небольшому скверу, где на скамейках, несмотря на холод, сидели две храбрых души, и вернулась на набережную, проходившую по юго-восточной оконечности острова.

Навстречу ей брела немецкая овчарка их местного клошара, вынюхивая выброшенные остатки пищи, и Магали виновато взглянула на нее, поскольку захватила с собой лишь старую потертую кастрюльку с шоколадом для бездомного владельца собаки. Вечно она забывала взять угощение для тех, кто относился к шоколаду более чем прохладно. Этот клошар – иногда он позволял Магали называть его Жераром, а в ином настроении уверял ее в своем магическом происхождении, говоря, что человеческая оболочка лишь маскирует его истинную натуру, воплощенную в образе одной задумчивой горгульи с крыши собора Нотр-Дам, хотя неизменно утверждал, что он вовсе не бездомный, просто предпочитает жить на свежем воздухе, – взял у нее кастрюльку с шумным одобрением. Магали задумалась, поможет ли в его положении то пожелание счастья, что она подмешала в этот напиток, и решила, что, уж во всяком случае, вреда от того никому не будет. Вокруг больше никого не было, что поначалу тревожило ее, когда Жерар по прозвищу Горгулья еще только поселился на набережной, но за прошедшие годы они привыкли друг к другу. Жерар, однако, бесконечно удручал Женевьеву, ей никак не удавалось настроить его на нормальную жизнь, при всем упорстве попыток, да и, честно говоря, Женевьева обычно обходилась с чужими жизнями так же, как старинный чугунный утюг со скатертями.

Сена по-зимнему бурела, поднявшаяся после недавних дождей, она разделялась на рукава, обтекая стрелку острова. Вдоль набережной выстроились оголенные деревья, предоставляя гуляющим жалкие остатки того лиственного укрытия от городской суеты, что так радовало всех в летнюю пору.

За мысом браслеты мостов через Сену заметно поредели, и вдалеке виднелись лишь арочные пролеты моста Аустерлиц. За ним на левом берегу маячили ярко освещенные и непрактичные высотные здания Национальной библиотеки, возведенные в форме раскрытых книг.

Голый король…

Эти слова вновь исподтишка пронзили ее воображение. А с ними явился образ надменной светской усмешки, и Магали мгновенно представила, как он возбужден собственной наготой, широкими плечами и могучим торсом и помимо того…

Чем – помимо того? Заострившимися скулами? Или тем, что его тощий подбородок выглядел мужественно. Однако уличные или поварские куртки, в которых она обычно видела его, не давали разыграться воображению.

Почему же тогда воображение рисовало ей узкую талию, рельефные мышцы брюшного пресса и главное – его горделивое упоение собственной красотой?

Ну, разумеется, он мог наслаждаться своей наготой. Разве он мог не кичиться собственной красотой и завоеванной славой?

На набережной послышался звук шагов, и Магали насторожилась. Сюда, на ее остров, порой забредали подонки из других округов Парижа, любившие приставать к одиноким женщинам. Тогда Жерар мог помочиться в непосредственной близости от такого ублюдка, что действовало весьма эффективно, пусть и неловко для окружающих.