[11], по одной и парами, высматривая, где бы поесть. Смотрел, как мимо столика прошла хорошенькая девушка, смотрел, как она пошла вверх по улице и скрылась из виду, и смотрел на другую, а потом увидел, как первая идет назад. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее взгляд, и она подошла и села за столик. Подошел официант.

– Ну, что будете пить? – спросил я.

– Перно.

– Это вредно маленьким девочкам.

– Сам ты маленькая девочка! Dites garçon, un pernod[12].

– И мне перно.

– В чем дело? – спросила она. – На вечеринку собрался?

– А то. Ты тоже?

– Не знаю. В этом городе никогда не знаешь.

– Не нравится Париж?

– Нет.

– Почему не уедешь куда-то еще?

– Нет никакого «еще».

– Похоже, ты счастлива.

– Охренеть, как счастлива!

Перно – это зеленоватое подобие абсента. Когда разбавляешь его водой, он мутнеет. На вкус как лакрица и здорово бодрит, зато потом так же здорово пьянит. Мы сидели и пили, и вид у девушки был хмурый.

– Ну как, – сказал я, – оплатишь мне обед?

Она усмехнулась, но не засмеялась, и я понял почему. С закрытым ртом она могла показаться красавицей. Я заплатил по счету, и мы пошли. Я кликнул кэб, и возница натянул поводья, встав у тротуара. Мы уселись в фиакр и покатили, медленно и плавно, по Авеню-дель-Опера – широкой авеню, сияющей огнями и почти безлюдной, – мимо закрытых магазинов с освещенными витринами. Мы миновали редакцию «Нью-Йорк-геральд», с окном, заставленным часами.

– Зачем так много часов? – спросила девушка.

– Они показывают время по всей Америке.

– Не выдумывай.

Мы свернули с авеню на Рю-де-Пирамид, через оживленную Рю-де-Риволи, и через темные ворота въехали в Тюильри. Девушка прильнула ко мне, и я приобнял ее. Она подставила лицо для поцелуя. Коснулась меня одной рукой, но я отвел ее руку.

– Не беспокойся.

– В чем дело? Ты нездоров?

– Да.

– Все нездоровы. Я сама нездорова.

Мы выехали из Тюильри на свет и переехали Сену, а затем повернули на Рю-де-Сан-Пер.

– Тебе не надо было пить перно, если нездоров.

– Тебе тоже.

– Мне это без разницы. Женщине это без разницы.

– Как тебя звать?

– Жоржетт. А тебя как зовут?

– Джейкоб.

– Это фламандское имя.

– И американское.

– Ты не фламандец?

– Нет, американец.

– Хорошо, не выношу фламандцев.

Мы уже подъехали к ресторану. Я велел коше[13] остановиться. Мы вышли, но Жоржетт не понравилось это заведение.

– Не бог весть что для ресторана.

– Не спорю, – сказал я. – Может, ты бы предпочла «Фуайо»? Садись в кэб – и вперед.

Я взял ее с собой из смутно-сентиментального соображения, что было бы славно поесть вдвоем с кем-нибудь. Я давно не обедал с пуль и успел забыть, как скучно с ними бывает. Мы зашли в ресторан, прошли мимо мадам Лавинь за стойкой и заняли отдельную кабинку. От еды Жоржетт повеселела.

– Здесь неплохо, – сказала она. – Не шикарно, но еда приличная.

– Лучше, чем найдешь в Льеже.

– Брюсселе, хочешь сказать.

Мы распили вторую бутылку вина, и Жоржетт стала шутить. Она улыбнулась, показав все свои плохие зубы, и мы чокнулись.

– А ты ничего, – сказала она. – Жаль, что ты нездоров. Мы с тобой ладим. Все же, что с тобой такое?

– Ранили на войне, – сказал я.

– Ох, эта грязная война!

Мы бы, наверно, продолжили обсуждать войну и согласились, что это, по большому счету, бедствие для цивилизации и лучше было бы не воевать. Я уже скучал. Но тут кто-то окликнул меня издали:

– Барнс! Эгей, Барнс! Джейкоб Барнс!

– Друг зовет, – объяснил я и вышел из кабинки.

За большим столом сидели Брэддокс и компания: Кон, Фрэнсис Клайн, миссис Брэддокс и еще несколько незнакомых мне человек.

– Ты ведь пойдешь танцевать? – спросил Брэддокс.