– Я не знаю. Его здесь раньше не было. Очень крупный. Очень-очень крупный. А она такая милая. Очень-очень милая. Ночью она была, пожалуй, малость того. Она приложила к щеке ладонь и покрутила головой. – Я скажу совершенно откровенно, моншер Барнс. Ночью она мне показалась не такой жанти[36]. Ночью я составила о ней другое мнение. Но вы послушайте, что я скажу. Она très, très gentille[37]. Она из очень хорошей семьи. Это чувствуется.

– Они ничего не просили передать?

– Да. Они сказали, что вернутся через час.

– Направьте их ко мне, когда придут.

– Да, моншер Барнс. А эта леди, эта леди – важная персона. Эксцентрична, не без этого, но quelqu’une, quelqu’une![38]

Консьержка, до того, как стать консьержкой, держала ларек с напитками возле парижского ипподрома. Всю ее клиентуру составляла публика класса пёлуз[39], но она присматривалась и к публике класса пезаж[40], и не без гордости рассказывала мне, кто из моих гостей хорошо воспитан, кто из хорошей семьи, кто спортсмен (это слово она говорила с французским прононсом). И все бы хорошо, но людям, не укладывавшимся ни в одну из этих трех категорий, грозило услышать, что меня нет дома. Один мой приятель, художник крайне недокормленного вида, который в глазах мадам Дюзинель не имел таких достоинств, как хорошее воспитание или происхождение, и не походил на спортсмэна, написал мне записку, прося сделать пропуск для консьержки, чтобы он мог иной раз попасть вечером ше Барнс[41].

Я поднялся к себе в квартиру, раздумывая, что такое Бретт сотворила с консьержкой. Полученная телеграмма была от Билла Гортона и сообщала, что он прибывает пароходом «Франция». Положив почту на стол, я вернулся в спальню, разделся и принял душ. Когда я вытирался, зазвенел дверной колокольчик. Я надел халат и тапочки и пошел к двери. Это была Бретт. А за ней стоял граф. Он держал большущий букет роз.

– Привет, милый, – сказала Бретт. – Ты нас не впустишь?

– Заходите. Я только из ванной.

– Ты счастливчик. Ванная…

– Просто душ. Садитесь, граф Миппипополос. Что будете пить?

– Не знаю, любите ли вы цветы, сэр, – сказал граф, – но я просто взял на себя смелость принести вам эти розы.

– Ну-ка дай их мне. – Бретт взяла розы. – Налей сюда воды, Джейк.

Я взял большой керамический кувшин, налил воды на кухне. Бретт сунула в него розы и поставила на середину обеденного стола.

– Ну и денек у нас!

– Ты ничего не помнишь насчет свидания со мной в «Крийоне»?

– Нет. Мы договаривались? Наверно, я была в хлам.

– Вы напились, дорогая, – сказал граф.

– Что правда, то правда. А граф был молоток. Однозначно.

– Консьержка теперь чуть не молится на тебя.

– Как же иначе? Дала ей двести франков.

– Хватило ума.

– Его, – сказала она, кивнув на графа.

– Я подумал, мы должны дать ей малость за прошлую ночь. Было очень поздно.

– Он просто чудо! – сказала Бретт. – Помнит все, что было.

– Как и вы, дорогая.

– Как же! – сказала Бретт. – Кому это надо? Слушай, Джейк, ты нам сделаешь выпить?

– Сделай сама, а я пойду оденусь. Ты знаешь, где бутылки.

– А то!

Одеваясь, я слышал, как Бретт ставила бокалы, потом сифон, а потом стала разговаривать с графом. Одевался я медленно, сидя на кровати. Я устал и чувствовал себя паршиво. Вошла Бретт с бокалом в руке и села на кровать.

– В чем дело, милый? Ты не в духе?

Она холодно поцеловала меня в лоб.

– О Бретт, как же я тебя люблю!

– Милый, – сказала она, а потом добавила: – Хочешь, я его выпровожу?

– Нет. Он славный.

– Выпровожу.

– Нет, не надо.

– Надо, сейчас.

– Нельзя же так просто.

– Мне можно. Посиди здесь. Он без ума от меня, говорю тебе.