То, что именно представитель министерства финансов Мориц фон Семиш говорил Майеру о сотрудничестве с Нассе, повышает значение операции, осуществлявшейся в мае – июне 1917 года в Стокгольме. Семиш, насколько нам известно, не был ни представителем МИДа, ни сотрудником политуправления Генштаба. Он работал в министерстве финансов, в здании которого даже проживал в годы войны – в «ночлежке», как он шутил, то есть был в этом учреждении постоянным резидентом. И он, и Нассе были ближайшими родственниками тогдашнего государственного министра финансов графа Родерна. Поскольку Семиш выразительно дал понять Майеру, что операцию Нассе следует хранить в тайне даже от МИДа (ввиду ее чрезвычайной государственной важности), ясно, что финансирование операции Нассе осуществлялось нетрадиционным способом непосредственно министерством финансов Германии[144].

Между тем Ленин нетерпеливо ожидал «писем, пакетов и денежных переводов», о получении которых у него была договоренность с Фюрстенбергом-Ганецким во время пребывания в Стокгольме[145]. Письмо Ленина (от 12 апреля) на этот счет опубликовано в «Избранных сочинениях» с редакционным примечанием, что упомянутые деньги были остаточными средствами из фонда ЦК партии[146]. Комментарий, конечно, лжив. У партии не было средств даже для выпуска зимой 1916/17 года своего журнала «Сборник социал-демократа». Это, однако, не значит, что почта, получения которой так нетерпеливо ждал Ленин, была идентична той, что проходила через руки Густава Майера и Нассе. Но имеется достаточно косвенных свидетельств, подтверждающих, что материалы и средства, пересылавшиеся Нассе в июне 1917 года, предназначались для поддержки большевистской деятельности в России. Очевидно, именно на этот период ссылается в своей телеграмме кайзеру от 3 декабря 1917 года Кюльман, когда делает обзор успехов германской «политики революционизирования» и констатирует: «Только с тех пор, как большевики стали постоянно получать от нас денежные средства из разных каналов и под различными крышами, они оказались в состоянии создать свой главный орган «Правду», вести энергичную пропаганду и значительно расширить первоначально узкую социальную базу своей власти»[147].

Положение резко изменилось после преждевременного, неудачного большевистского мятежа 3–4 июля. Несмотря на все меры предосторожности, предпринятые большевиками, немецкими властями и их агентами, французская и британская контрразведывательные службы очень быстро прореагировали на признаки поддержки немцами пораженческой пропаганды в России против Антанты. Эти союзные разведки передали имевшуюся у них информацию Временному правительству как раз в то время, когда аппарат российской контрразведки был совершенно дезорганизован. Первым предупредил Керенского о возможных контактах между Лениным и немцами французский министр-социалист Альбер Тома. Объявление Временным правительством большевистских руководителей немецкими агентами породило цепную реакцию ложных толкований, анализировать которые в данном контексте нет возможности. Достаточно указать лишь на то, что ликвидация каналов связи между Стокгольмом и Петроградом, которая последовала за публикацией материалов, обвиняющих в преступной деятельности Ленина, Зиновьева, Гельфанда, Фюрстенберга, мадам Саменсон[148] и Козловского, должно быть, положила конец использованию некоторых «каналов и крыш», упомянутых Кюльманом.

Троцкий называет месяц между июлем и августом «месяцем большой клеветы». Это было также время энергичных опровержений. Как только немцы узнали, что Гельфанда обвинили в финансовой поддержке большевиков, они решили потребовать от него немедленного опровержения этих обвинений. К их несчастью, однако, установить местонахождение Гельфанда именно в тот момент представляло большую трудность. Фактически он находился в Швейцарии, и помощникам Ромберга понадобилось немало времени, чтобы связаться с ним и убедить его подписать заявление, заверенное нотариусом.