Еврейская интеллигенция и солидарная с ней российская общественность негодовали до крайней степени. С требованиями к правительству принять решительные меры с целью прекращения массовых преследований [евреев] обращались пресса, думские партии, различные организации, отдельные известные представители российского еврейства. В союзных странах, особенно в США, раздавались пламенные призывы оказать помощь страдающим евреям России, проходили митинги протеста против «этнических репрессий» и так далее. В результате мы сталкиваемся с возрастающими трудностями в получении кредитов на внутренних и внешних рынках».

В этой грозной обстановке министр внутренних дел князь Щербатов призвал Совет министров принять срочные меры для исправления ситуации: «Наши усилия образумить Ставку (его слова) оказались напрасными. Мы испробовали все возможные средства борьбы против их предубежденности. Все мы, вместе и отдельно, говорили, писали, просили и жаловались. Но всемогущий Янушкевич не считает обязательным для себя учитывать государственные интересы в целом. Часть его плана состоит в том, чтобы взращивать предубеждение армии против всех без исключения евреев и делать их ответственными за неудачи на фронте. Эта политика уже принесла плоды, в армии вызревают погромные настроения. Как ни прискорбно об этом говорить, но на этой приватной встрече я не буду от вас скрывать своих подозрений, что Янушкевич использует евреев в качестве козлов отпущения… (за свои неудачи)».

Остановившись еще раз на ужасах принудительных депортаций, Щербатов отметил, что они угрожают усилить революционные настроения среди евреев. Но основной довод в пользу практических мер по облегчению страданий беженцев состоял в том, что правительство сталкивается с трудностями в получении кредитов внутри страны и за рубежом. Щербатов предложил отменить запрет на расселение евреев во всех городах и административных центрах империи. Но военный министр Поливанов заявил, что расселять евреев в городах с казачьим населением весьма опасно: это могло бы легко вызвать волну погромов. В конце концов кабинет принял предложение Щербатова с одним голосом против (министра железных дорог Рухлова). Кривошеий попытался внести ноту торжественности в акт принятия предложения Щербатова: он сослался на разговор с покойным графом Витте. Тот сказал Кривошеину, что «разрешение евреям селиться во всех городах империи равносильно решению еврейского вопроса». Воодушевление от слов Кривошеина несколько умерила циничная шутка государственного инспектора Харитонова. Он поинтересовался у министров, не будут ли они иметь проблемы с полицией. Новая мера в пользу евреев лишит полицейских и инспекторов небольшого, но желанного приработка. Возможно, они устроят забастовку протеста против ущемления властями их прав и «даже организуют парочку погромов для доказательства того, что данная мера не отвечает чаяниям истинно русских людей».

Решение Совета министров, возможно, облегчило положение местной администрации тех районов, куда направлялись беженцы, поскольку распределило бремя забот о беженцах по всем городам, вместо того чтобы возлагать его на несколько городов за чертой оседлости. Возможно также, что это решение привело к некоторому облегчению страданий самих переселенцев. Чего оно не могло достичь, так это притупить чувство глубокой обиды евреев на режим, который обращался с ними столь несправедливо. Все знали, что правительство пошло даже на такую частичную меру под угрозой финансового бойкота. Горечь и обиды евреев вели – как ясно сознавало правительство – к усилению их революционности. Однако совершенно очевидно, что, как бы ни были сильны эти настроения, они не могли оказать прямого влияния на ход революционных событий 1917 года. Еврейские беженцы представляли собой слишком подавленную и изолированную массу людей, чтобы оказывать какое-то политическое влияние. И все же их настроения имели серьезнейшие последствия для дальнейшего хода революции в России. Для миллионов российских евреев революция, провозгласившая лозунг «равенства всех граждан перед законом», обещала освобождение в момент величайшей угрозы физическому и духовному существованию еврейской нации – последнюю возможность спасения от смертельной опасности, наподобие Исхода. Как и во всякое чудо, в это трудно было поверить, даже переживая революцию. Страх за то, что надежды не оправдаются, что, проснувшись на следующий день, увидишь восстановленный старый порядок, становился наваждением для многих из этих бывших беженцев. Этот страх подпитывало смутное, но стойкое ощущение того, что угроза контрреволюции исходит от армии, пока в ней еще живы традиции прошлого, а также старые кадры, выполнявшие жесткие приказы командовавшего ею (начальник штаба Верховного командования. –