Проматывая работу в Русской студии в Варшаве, а также страстный период увлечения идеями Ежи Гротовского (театр предельности) и Антонена Арто (театр жестокости), остановимся на спектакле «Оркестр», поставленном с командой Льва Эренбурга в «Небольшом драматическом». После возвращения в Россию он сыграет громадную роль в моей истории, а роль Маню, человечка, свихнувшегося на Театре, можно считать чуть ли не поворотной в моей судьбе. Помню, что референс этого персонажа я увидел на одной из остановок в Варшаве. Он толкал троллейбусы. Целыми днями стоял на остановке, и, когда троллейбус подъезжал, подскакивал к нему сзади и толкал, чтобы тот мог катиться дальше. Вероятно, он считал, что без этих его усилий троллейбусы ездить не будут. Я так и не узнал, как зовут этого сумасшедшего, и, войдя в контекст работы над «Оркестром», дал ему имя Маню. Этот персонаж прострачивал и собирал воедино весь спектакль, обрушивая на зрителя сокрушительные монологи о природе Творчества. В одной из сцен, заходящийся в экстазе больного воображения Маню вырывает себе глаза, и, забрызгав сцену кровью, перед тем как потерять сознание, восторженно восклицает на французском: «Вот что такое Театр!» Я очень любил эту сцену, как и начало второго акта, где Маню грезится явление исполинов от театра – Шекспир, Гомер, Софокл… и они беспощадно избивают растерявшегося перед необходимостью убить главную героиню пьесы Маню, заставляя его «толкать» историю дальше (да-да, как те самые троллейбусы).

В 2000-м я ещё не буду идентифицировать смыслы, которые на интуитивном уровне уже рвутся из меня. Но вопрос «Кто я?» уже будет финализировать этот спектакль ответом: «Orkestra». Я – оркестр. Я – взаимосвязь всего. Все эти персонажи, что мечутся по сцене в пьесе Жана Ануя, все они – это я. И мой рок – воплощать собой эту симфонию жизни.

Важно также сказать, что в этом театре я встречу девушку, актрису, неприступность которой выдавит меня из команды и сподвигнет перейти на т. н. «третью скорость». Мне не удастся её добиться, и, решив в один момент: «Раз не получилось с любовью, буду делать карьеру», я уеду из Петербурга в Москву, где опять начну ходить по радиостанциям с идеей прямой трансляции из сумасшедшего дома.

По дороге в столицу, глядя в окно поезда, я без конца напеваю детскую песенку, накрученную на колеса моих извилин ещё со времен детского сада:

Девушка, которая так незаметно для себя крутанёт колесо моей жизни дальше, через пару месяцев приедет в Москву и станет моей женой. Помню, как на одном из свиданий я подарил ей лилию с очень длинной ножкой. Мне казалось, что в длине этой ножки вся красота этого цветка. Но ей было очень неудобно нести эту конструкцию, и в один момент она резким жестом переламывает эту ножку ровно пополам и нижнюю часть бросает в Неву. У меня замерло сердце. В голове как пуля просвистела одна единственная мысль: «Это же она сделает и с моей жизнью». Так и произойдет. Скоро у нас родится сын Вильям – главный персонаж моих алхимических экспериментов, и я обязательно коснусь процесса его развития чуть дальше. А брак так и не станет счастливым. Спустя 12 лет взаимных самоистязаний он развалится.

В Москве моей первой работой, которую мы сделаем совместно с моим ангелом-хранителем, танцовщицей и хореографом Ольгой Пшеницыной, будет «Снегурочка» А.Н. Островского. В нашей творческой лаборатории мы назовем её «Козья морда». И опять в центре некая многоликая сущность, что, разбрызгиваясь множеством ролей, призвана разворачивать влажный и более чем чувственный сюжет о взаимосвязи всего со всем. В набросках углем я покажу эту работу Генриетте Яновской и Каме Гинкасу, руководителям московского ТЮЗа, но наши планы не совпадут, и после показа этой работы ещё нескольким руководителям московских театров, я, как и в случае с «Franky-show», забив сердечную боль нереализованности бромазепаном, взбивая в пену сопли проклятий и извинений перед моим Фавном, заколочу его, воющего благим матом, в уже известный вам «черный чемодан».