– Нельзя мне в Петербург, матушка, – скулящим тенором прохныкал Дмитрий Борисович, – и в Москву мне въезжать не положено.

– Да ты жид никак?! – в ужасе отпрянула женщина.

Молодой учитель, не в силах молвить, состроив постную мину, помотал головой, сглотнул ком, застрявший в горле, и возразил:

– Православный я, матушка, – и в доказательство вытащил крест из-за ворота.

– А что же это тебе тогда в столицу въезжать воспрещается? – немного успокоившись, но все еще с недоверием спросила хозяйка. – Никак беглый ты каторжник?!

– Господь с вами, – крестообразно отмахнулся учитель. – Никакой я не каторжник. Трагедия моей жизни куда прозаичнее, – горько покивал он, потупясь. – Я одному весьма и весьма знатному вельможе столичному сыном прихожусь…

– Да вы никак граф, батенька! – резко перебила его изумленная женщина.

– …незаконнорожденным, – договорил учитель и повесил голову.

– Ах, горе-то какое, – прикрыла рот рукой женщина.

– Но я не стану на Бога грешить, – не поднимая головы, продолжил печаловаться Дмитрий Борисович, – мне повезло в жизни несказанно. Тая грех свой, папенька мой не отрекся от мене еси…

– Что-то ты на славянский сползаешь, – насторожилась женщина, – никак в монастырь метите?

– К иноческому житию, то бишь к жизни монашеской, я не пригодный, – тут же отрезал Дмитрий Борисович. – Жизнь моя полна похотей, не удержать которые ни стенам каменным, ни решеткам келейным.

– Постой-постой, ты что-то упоминал про своего благоверного папеньку! – вернула в прежнее русло исповедь учителя любопытная женщина.

– Папенька мой – сволочь и негодяй, прости господи, – монотонно заявил Дмитрий Борисович, – зачал меня в чулане посредством англоговорящей гувернантки, моей бедной маменьки. Когда же факт сей стал нагляден и неустраним, папенька мой, будучи человеком благочестивым, поспешил от нас избавиться. Открыл счет в Казанском банке на имя моей матушки и содержал нас до моего совершеннолетия с одним лишь условием, – воздел учитель указательный палец и помахал им из стороны в сторону, – никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границ столичных. Ни московских, ни петербургских.

Пробудившись в сенях на пахучем и влажном сене, Бакчаров увидел перед собой коровью морду. Она в упор с туповатым удивлением рассматривала его большими печальными глазами и жевала. Учитель сморщился, отвернулся от животного и застонал от осознания того, что не смог вчера застрелиться.

– Проклятье! – выругался он, сбрасывая с себя клочки сена. – В Сибирь! Ей-богу, в Сибирь! Сегодня же подаю прошение о переводе. – Говоря это, Бакчаров знал, что в такой жуткой просьбе в Петербурге ему не откажут.

В детстве он грезил над зияющей белыми пятнами картой Сибири, мечтал просвещать девственные народы в отдаленной таежной глубинке. Рассказывать детям о вращении планет, юным барышням – о таинственном строении тел мужеского пола. Но, увы, по окончании Казанского университета исполнению его мечты суждено было сильно отсрочиться. Он был направлен на скучнейшую службу учителем в русскоязычную школу при имперском представительстве в Люблине.

Тем летом отверженному Дмитрию Бакчарову шел двадцать восьмой год, и по министерскому обычаю он уже имел право подать прошение о переводе на другую службу.

Был он красив. Правда, немного робок, худ и долговяз. Светлые волосы он усердно зачесывал назад, но как он их ни прилизывал, часть из них сосульками дыбилась на затылке. Речь его была витиевата и крайне учтива, говорил тихо, всегда стараясь подойти ближе, и единственным недостатком его речи можно назвать то, что Дмитрий Борисович был неприятно шепелеват.