Шли дни, а Бакчарову все что-то чудилось. Вот Борода сменил хилую лошадь на четырех гордых оленей, телега его обратилась в низкие сани, и они мягко скользили по рыжей грязи вперемешку с гнилой листвой или сырому снегу. Часто моросил дождь, и нередко на горячее лицо Бакчарова падали колючие снежные хлопья. Сани скрипели, переваливались через бугры, сани обрушивались в ухабы, звенели бубенцы на оленях, а песни племени, обрядовые хороводы и бубен шамана все не смолкали, пока ямщик сам не обратился в медведя. Медведь-Борода запрягал себя в сани, разбегался по ветхому гнилому мосту и, рыча, взмывал в самое небо и мчался среди звезд и мглистой осенней мути. И где-то в глубокой бездне проплывали под ними тусклые огни селений и извилистые ленты сибирских рек. Но учитель ничего не боялся. Он полностью полагался на своего зверя. В заоблачных бросках, скача галопом, зверь-Борода начинал стонать, изводил себя до тех пор, пока не снижался и не валился наземь. Рычал, корил себя за усталость, божился, дыша на учителя перегаром, что, как только восстановит дыхание, снова бросится в путь.

– Борода, не изводи себя. Что же я без тебя буду делать? Я ведь пропаду без тебя…

– Да, – вдруг послышался в ответ сухой деловой голос. – Тиф – это вам не шутки, но гость ваш останется жить…

Только что Бакчаров очнулся от того, что кто-то больно ужалил его в зад. Лежал он ничком на кровати, голова была набок, и он не мог видеть, кто его уколол. Он чувствовал присутствие, в ушах еще слышались обрывки собственных слов, произносимых в бреду, и ему было стыдно от сознания того, что кто-то их слышал.

– Кто здесь? – спросил он громко и попытался перевернуться.

– Лежите-лежите! – схватили его за плечо, но он не послушался, перевернулся и сел на подушку, растерянно озираясь.

– Дмитрий Борисович, у вас снова был жар, – успокоил его добрым голосом человек в ночном халате и со свечой в руке. – Мы позвали доктора, он сделал вам укол, и скоро вам станет легче.

Мужчина был лет пятидесяти с лишним. Лицо его обрамляли седые баки, смыкавшиеся на выпуклой макушке, в одном глазу был монокль, а другой глаз часто и удивленно мигал.

– Кто вы? – испуганно спросил Бакчаров.

– Генерал Вольский Сергей Павлович! – торжественно представился человек со свечей. – Томский губернатор. Я имею честь принимать вас, Дмитрий Борисович, в доме своем на излечении, – добавил он скромнее и представил бородатого человека, смотревшего пробирку с жидкостью на огонек свечи: – Доктор Корвин Виктор Ксенофонтович.

Занятый склянкой человек наградил Бакчарова коротким кивком и отошел к раскрытому на столе медицинскому саквояжу.

– Постарайтесь уснуть, Дмитрий Борисович, – деловым тоном сказал врач, стоя спиной к больному, – вам всего полезнее ныне сон. Завтра, если вам станет легче, сможете принимать посетителей. А теперь до свидания. До завтра.

Он захлопнул саквояжик, не глядя на больного, небрежно поклонился в его сторону и вышел. Следом за врачом стал отступать к двери губернатор:

– Вы и вправду поспите, господин учитель, – мягким голосом сказал он, кивая и пятясь к двери. – Вам надо как следует вылежаться. Завтра никак Казанская. Батюшка вас навестит.

– Как Казанская? – опешил Дмитрий Борисович. – Это что же получается – месяц прошел? Не может быть! Как могло пройти столько времени…

– Всего вам доброго, – не слушая бормотание больного, прощался хозяин. – Желаю приятных сновидений.

– А где Борода? – выпалил возбужденный учитель, поняв, что вот-вот останется один в темноте.