Я тут на днях возвращалась домой, и один человек бросился под поезд – видимо, хотел уйти, громко хлопнув дверью, так, чтобы попутчики запомнили его прощальный жест, его ответ нынешней нашей битве с отчаянием. Так что мне пришлось идти домой по тем районам Лондона, где живут люди предыдущих поколений – у которых настоящая мебель и сверкающие ванны, а детские магазины такие заманчивые, что кажется, будто детство изобрели французы, и в палисадники к ним весна будто приходит раньше, чем ко всем прочим. Особенно мне нравятся магнолии с темными цветами – очень элегантные, почти пурпурные. Доктор Зелигман, вы их видели? И никому в голову не придет мусорить перед такими домами – они даже на неотесанные натуры действуют благотворно, а вот у меня в проулке вечно следы человеческой наглости, и утром, выглянув из-за занавески на улицу, я там вижу что угодно – от ржавых холодильников до старых косметичек и поломанных игрушек. Не понимаю, что во мне такого, отчего люди думают, что я порадуюсь их хламу, я даже чуть не опустилась до публичного заявления насчет того, как меня это унижает, чуть не повесила объявление с просьбой прекратить, что немногим хуже, чем просить еды или чистые трусы. Вы пробовали когда-нибудь заставить людей уважать ваше человеческое достоинство? Я не прошу ничего исключительного – ни благопристойного секса, ни подлинных чувств, – но хоть что-то приятное мне оставьте, однако, похоже, меня заколдовала какая-то злобная фея, которая делает все, чтобы ни один принц не разглядел мое окно и чтобы сны мои воняли лисьей мочой и напоминали тот пластиковый мусор, что нам показывают в документальных фильмах о том, как мы убиваем Мать-Природу. От них накатывает чувство вины и омерзения, и по ночам я пытаюсь засыпать, не представляя себе своего будущего. Поэтому-то я давно перестала заглядывать в те районы Лондона, которые мне не по карману, – побывав там, я вижу все свои провалы как сквозь увеличительное стекло и вспоминаю все то, за что родители меня никогда не простят. Ну почему я просто не раздвинула ноги в нужный момент, не заботилась лучше о своем теле, не вышла за одного из тех мужчин, у кого в саду магнолии с пурпурными цветами? Ведь могла бы быть одной из женщин, что сидят в роскошных кафе и ни о чем не тревожатся. Жила бы как в шоколадной лавке, доктор Зелигман. Наверное, поэтому богатые выглядят так, будто их только что трахнули сделанным на заказ страпоном, пока кто-то другой гладил для них в соседней комнате свежие простыни. Поэтому и дети у них не такие уродливые – ведь они действительно родителям по карману и знают, что имеют право существовать. Так, должно быть, работает чувство превосходства. Как вы думаете, доктор Зелигман, не ошибка ли, что я вместо всего этого пришла к вам?

Впрочем, меня не пугает то, чем мы с вами собираемся заняться, доктор Зелигман. Меня не пугает ни смерть, ни что иное, я знаю, что могу вам доверять, а смерть – она безмолвна. Нас убивают не громкие вещи – от них-to мы блюем, вопим и рыдаем. Такие штуки – это когда мы ищем внимания. Они как кошки по весне, доктор Зелигман, ждут от нас сопротивления, хотят будить нас ночью и слушать мелодию наших проклятий, но ничего дурного в себе не несут. Смерть же – это то, что растет внутри нас, то, что в конце концов взорвется, выйдет из берегов и затопит все, что дышит. Язвы, что гноятся незамеченными, сердца, что разрываются без предупреждения. Вот это-то во всех фильмах и телешоу с насилием, смахивающим на порно, и неверно, доктор Зелигман: от такого люди редко погибают. Это уже внутри нас – то, как мы умрем, и другие ничего с этим поделать не могут, равно как с тем, что с определенного момента те, кого мы когда-то в будущем обидим или трахнем, уже бродят по планете, к линейному восприятию нас подталкивает исключительно наша концепция времени. Но именно поэтому я не боюсь, доктор Зелигман, я нутром чувствую, не моя это судьба – умереть в ваших руках. Слишком уж они нежные, даже шрама не останется.