Дурной сегодня день – волнительнее прочих. А ведь светлый тин…

— Лекаря поздно уже звать, наверное, — добавил Брокк, тоже поглядывая на Эву.

— Не страшно, у меня уже ничего не болит, — ответила Ева. — Не надо лекаря. Вы лучше поужинайте, отдохните.

Брокк поморщился, услышав «Вы», и Гриди произнесла с успокаивающими интонациями:

— И правда, ни к чему в такое время беспокоить лекаря, да и ужин остынет. Все дома, все хорошо.

— Хорошо, — проворчал Брокк, согласившись с домашними: пока доберется до Широкой, пока коляску наймет, пока доедет, будет уже неприлично беспокоить лекаря. Да и Эва стоит румяная, не качается.

Закрыв дверь и окна, Лэндвик последовал на кухню; Гриди, желая расслабить супруга и зная, как именно нужно для этого действовать, подала ему тушеные овощи, зажаренные до приятного хруста колбаски, хлеб и пиво и начала жаловаться на цены: торгаши совсем обнаглели, за дурной рис требуют хорошую цену…

На улице стемнело, и в кухне зажгли лампу; Гриди отнесла ужин Ливви, но девушка отказалась от еды, заявив, что сыта. Брокк хмуро глянул на нетронутую еду и, отставив кружку с пивом, поднялся из-за стола.

Ева чуть не шарахнулась, когда этот крупный и грозный с виду мужчина с густыми усами шагнул к ней и поцеловал в лоб; Брокк же, занятый тягостными мыслями, не заметил, как напряглась дочь, и вышел из кухни.

Убрав со стола, Гриди повела Еву на второй этаж, рассказывая, что раньше она ночевала с сестрами в одной комнате на третьем этаже, но когда стала помогать в храме, ей выделили отдельную комнатушку на втором этаже, а позже и вовсе пристрой сделали. Младшие же, Ливви и Кисстен, делят одну спальню на третьем этаже. Сейчас, правда, Кисстен гостит у родичей в деревне, поэтому Ливви спит одна… по крайней мере, остается на это надеяться...

Сказав это, Гриди остановилась и покраснела; подобные разговоры она старается не заводить в присутствии невинной старшей дочери, почти жрицы. Однако Ева ничего такого в этом не углядела и вообще она была занята более важными вещами – как, например, не споткнуться на этой узенькой скрипучей лестнице!

Наконец, опасная лестница была преодолена. Гриди свернула вправо, открыла дверь и вошла в комнату первой. Войдя внутрь следом за женщиной, Ева увидела решетчатое открытое окно, неудобную даже на вид кровать, сундук у стены, стол и стул; внимание девушки привлекли расшитые узорами полотна, развешанные на стенах. Подойдя к оной из стен, Ева пригляделась, разглядела в узорах животных и коснулась полотна пальцами.

— Какая красота, — прошептала она восхищенно.

— Ты сама вышила, — с гордостью сказала Гриди. — Руки у тебя золотые. Как и сердце.

Ева растерялась и почувствовала себя притворщицей, хотя вряд ли есть ее вина в том, что она сейчас здесь в теле старшей дочери Лэндвиков… Но Гриди ответа и не ждала: она подошла к столу, зажгла на нем свечу с помощью лампы, затем открыла сундук, вручила девушке рубашку на смену, взбила единственную подушку и «напомнила», что ночной горшок под кроватью.

— Мы спим в соседней комнате, — сказала Гриди потом, — и если тебе что-то понадобится или заболит снова голова, буди нас сразу, не стесняйся.

— Не заболит, спите спокойно, — заверила Ева. — И спасибо вам.

— За что? — печально спросила Лэндвик. — Пока боги позволяют нам жить на этом свете, мы с отцом всегда будем с тобой и никому не позволим тебя обидеть.

И Ева, как ни странно, почувствовала себя защищенной, хотя знает этих Лэндвиков всего ничего. Гриди захватила лампу, пожелала дочке покойной ночи и вышла из ее комнаты, прикрыв дверь.