Её реакцию представить несложно. Она бы просто не поверила. Хоть сто человек твердили бы одно и то же. Потому что она всегда безоговорочно верила только ему, единственному сыну, в которого вложила всю себя и которого любила до беспамятства. А потом он бы признался, и тогда бы она…

Нет, такой вариант развития событий недопустим. Потому что на одной чаше весов сиюминутный порыв и сомнительная страсть, а на другой – блестящие перспективы, репутация, будущее и, самое главное, доверие и уважение матери.

К тому же Иван Денисович, тот самый профессор, пострадавший от любви, никак не выходил из головы. Нормальный был мужик, толковый, не вредный. Единственное – падок на женские прелести, хоть уже и староват, вроде, для амуров. Ну а та студентка, с которой его застукали, сразу же к нему охладела. Понятно – во имя зачётки жертвовала юным телом. От этих мыслей стало совсем невыносимо.

А вдруг и у Аксёновой те же мотивы? Ведь она то волком на него смотрит, не здоровается, хамит, а то вдруг – нате, целуйте меня. Ну так она, конечно, не говорила, но лицо было примерно такое. Плюс – положение у Аксёновой, действительно, бедственное. Весь сентябрь, оказывается, занятия прогуливала. Анечка из деканата сказала, что она и на первом курсе вечно в хвосте плелась, еле сессию закрыла.

Ну а тот эпизод в клубе, хоть и случайный – только подтверждение того, что моральных скреп у этой девицы никаких. Целовать первого встречного – каково? А теперь этот первый встречный так «удобно» оказался ещё и преподавателем.

Поэтому впредь никаких взглядов, никаких непристойных мыслей, никакого нездорового интереса. Ни придирок, ни поблажек, ничего. Его жизнь и жизнь Аксёновой идут параллельно, а параллельные прямые, как известно, не пересекаются.

Приняв твёрдое решение, Анварес даже как-то и успокоился. Зудящее томление в теле смолкло. И в мыслях воцарился порядок. Только в груди всё ещё глухо ныло, как ноет перелом на смену погоды.

40. 40

Следующей после семинара по зарубежной литературе была пара у Изольды. Юлька на несколько минут опоздала – получила короткий втык.

В маленькой аудитории стоял такой холод, что девчонки чуть ли зубами не клацали. Изольда любила вот так: чтоб свежо и прохладно. В первые сентябрьские дни, когда жара ещё не схлынула, она всё время ворчала, прела, потела, обмахивалась какой-нибудь газетой – далеко не каждое помещение института было оборудовано сплит-системой. Зато теперь наслаждалась: открывала створку окна, впуская в кабинет осеннюю хмарь и промозглость. И плевать хотела, что остальные мёрзли и шмыгали носами.

Юлька натянула капюшон толстовки. Изольда снова сказала ей что-то резкое, но на английском. Юлька не поняла и не отреагировала.

– Аксёнова, вам кажется, что вы на вокзале? Что за вид? – повторила она уже по-русски.

– Нет, мне кажется, что я в вытрезвителе, и скоро тут совсем околею.

Одногруппницы сдержанно хихикнули.

– Ну вам-то, конечно, виднее, как оно там, в вытрезвителе, – зашипела Изольда. – Но в таком виде я не позволю сидеть на своих занятиях. Или снимайте свой балахон, или вон из кабинета.

– Да пожалуйста, – хмыкнула Юлька, подбирая рюкзак.

– И имейте в виду, я вас не аттестую, – пригрозила ей в спину Изольда.

Но даже это ничуть не омрачило поющего настроения. Что ей какая-то злобная тётка, когда Анварес, прекрасный, неприступный, недосягаемый Анварес, чуть не поцеловал её!

Об этом хотелось думать, но наедине, хотелось вспоминать, проживать тот момент заново, смаковать каждую миллисекунду. Какой взгляд у него был! Вовсе не ледяной, как обычно, не надменный. В глазах у него такая страсть полыхала жгучая, что Юльку и саму кинуло в жар. И даже сейчас, по прошествии времени, стоило воскресить тот момент в памяти, как внутри разливалось звенящее тепло, от которого замирало сердце и голова шла кругом.