Черноглазый, чернобровый, жилистый, бородатый. Ему бы в октагон на татами, в бои без правил, в панкратион, а не цветами торговать и несовершеннолетним девчонкам мозги пудрить.

Один раз Ирка выволокла Машку за косу из его «Оазиса». Второй раз пригрозила, что спалит на хрен их цветочную шарашку, если он не отстанет от ребёнка. А потом павильон взял, и сам загорелся, когда там спал Аббас.

«Аббас, переводится как хмурый, строгий, суровый и любящий», — всхлипывала обиженная Машка, переплетая растрёпанную косу.

— Муюбящий, — ругалась Ирка. — Твоему Аббасу за тридцатник, его в Аббасии жена и детишки ждут. А ещё раз скажешь: «Ну и что?», пожалуюсь твоей матери, и отправит она тебя к отцу в деревню, мозги проветрить, — грозилась Ирка.

Но потом павильон чуть не сгорел, и Аббас сам отстал.

И хоть загорелось упавшее на обогреватель одеяло, Ирка точно была ни при чём, посматривал джигит на неё с тех пор с подозрением.

— Лопата есть, — сказал он с неопределённой интонацией, то ли утвердил, то ли спросил. «Вот сам и ешь свою лопату, — хмыкнула Ирка, — в своём магазыне», когда он добавил: — Я прыносить. Откопаэм.

— Мужики, погодите, а? Дайте я хоть ДПС вызову, — взмолился Воскресенский. Глянул на вновь зазвонивший телефон. Изменился в лице. Повернулся к хозяину дома: — Батя, всё порешаем с забором, не переживай. — Повернулся к Аббасу: — Спасибо, брат! — И потом только ответил.

— Ну и где ты? — спросила трубка мужским строгим голосом, который слышал даже притихший пёс. Воскресенский, видимо, случайно нажал громкую связь.

— Чёрт, пап… — выдохнул он, резко превращаясь из взрослого двадцатишестилетнего парня в малолетнего провинившегося пацана. — Я… Я в аварию попал.

Он закрыл глаза, сглотнул, видимо, ожидая выволочку.

— Так и знал, — разочарованно выдохнул отец. — Надо было самому ехать.

— Пап, я не… — начал Вадик, но тот уже бросил трубку.

Раздались короткие гудки. Иркино сердце сжалось: на Воскресенского больно было смотреть.

«Это всё я, я! — хотелось ей крикнуть. — Не разочаровывайтесь в нём, пожалуйста! Он мне жизнь спас!»

Ей было жаль, что он разбил машину, помял забор, застрял, не попал, куда ехал, но сильнее всего жаль, что подвёл отца. Что у того появился повод упрекнуть сына, а он ни в чём не виноват.

5. 5

.

Пока Воскресенский ходил вдоль дороги, дозваниваясь ДПС и договариваясь со страховыми комиссарами, Ирка сидела на сугробе. Сил не осталось: голова гудела, бедро болело, коленка саднила, ноги ныли, она устала даже дрожать.

Подперев голову руками, Ирка думала о том, что за весь тот учебный год, долгие девять месяцев, с сентября по май Вадим Воскресенский ни разу её не заметил.

Что, наверно, и не должен был: нескладная девчонка, малолетка, младше его на пять лет, в том возрасте — это пропасть.

Что в принципе, всё это было ни к чему: ранние пробуждения, порой трижды перекрашенные дрожащей рукой глаза, сожжённые утюжками волосы. И потом — апатия, тоска, унылое лето, особенно безрадостное и дождливое без него, ставшая ненавистной дорога в школу.

Глупо. Он даже не знал о её существовании, а она скучала, страдала, ждала. Мечтала, что он вернётся или она поедет к нему. Она даже Питер полюбила из-за него: однажды услышала, как в автобусе он говорил какой-то тётке, что едет поступать в Санкт-Петербург.

— А почему не в Москву, Вадичка? — удивилась тётка.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Решил в Санкт-Петербург…

Смешно. Уже потом Ирка узнала, что он уехал учиться в Москву.

— Не сиди на снегу, — Воскресенский подал ей руку. — Тебе ещё рожать. Тебя как зовут?