– Боюсь, что не знаю, – откликнулся Мэттью, у которого уже немного кружилась голова – почти как в юности, когда он отважился пойти на пикник и приятель заманил его покататься на карусели.

– Но наверняка это что-то хорошее, раз все считали её божественно красивой, – продолжила девочка. – Вы когда-нибудь думали, каково это – быть божественно красивым?

– Да как-то не приходилось, – чистосердечно признался Мэттью.

– А я вот часто задумываюсь. Вот скажите: если бы вам предложили на выбор стать божественно красивым, до помрачения умным или ангельски хорошим, что вы предпочли бы?

– Прямо даже точно и не знаю, – растерялся Мэттью.

– Я тоже. Никак не могу определиться. Ну и пусть. Всё равно я наверняка никем таким не стану. Уж ангельски хорошей – точно. Миссис Спенсер сказала… Ох, мистер Катберт! Ох, мистер Катберт! Ох, мистер Катберт!

Миссис Спенсер ничего подобного не говорила, девочка не выпала на ходу из коляски, Мэттью не совершил ничего удивительного. Просто наши путники, свернув за угол, выехали на Авеню – так назывался в Ньюбридже отрезок дороги длиной около пятисот ярдов, по обеим сторонам которой какой-то эксцентричный чудак-фермер много лет назад высадил яблони. Теперь их ветви смыкались над дорогой так густо и плотно, что образовывали туннель. В разгар весны этот туннель вскипал белоснежным благоуханным цветом. Сейчас туннель был наполнен лиловым сумраком, а сквозь него далеко впереди сиял, как огромное круглое окно в полутёмном боковом нефе[3] кафедрального собора, промельк подкрашенного заходящим солнцем неба.

Онемев от этой красоты, девочка откинулась на спинку сиденья и, стиснув худенькие руки, воздела восторженное лицо к белокипенному своду, проплывавшему над их головами. Но даже когда они миновали туннель и спустились по длинному склону к Ньюбриджу, она так и продолжала сидеть неподвижно, молча и потрясённо глядя на запад, где заходило солнце, на ослепительном фоне которого фантазия ей рисовала прекрасные видения. Они проехали через Ньюбридж, маленькую шумную деревеньку, где собаки облаивали их, мальчишки улюлюкали им вслед, а любопытные лица таращились на них из окон, но и тут девочка не произнесла ни слова. Следующие три мили пути она провела в полном безмолвии, из чего следовало, что молчать она умеет с той же энергией, что и говорить.

– Ты, верно, устала и проголодалась, – наконец осмелился заговорить Мэттью, признав две эти причины самым вероятным поводом для столь длительного молчания. – Нам пути всего-ничего осталось. Только миля.

Выйдя с глубоким вздохом из мечтательного состояния, девочка посмотрела на своего спутника затуманенным взором, словно душа её, увлечённая ввысь далёкой звездой, ещё не вернулась.

– Ах, мистер Катберт, – прошептала она. – Это белое место, через которое мы проехали… Это белое место… Что это было?

– Ты, должно быть, про Авеню? – основательно, хоть и недолго поразмыслив, ответил Мэттью. – Место такое. Глаз радует.

– Глаз радует? – переспросила она. – Но, по-моему, это не совсем подходящие слова. И красивое тоже не подойдёт. Слишком бледно. Место восхитительное! Восхитительное! Первый раз вижу такое, что совершенно не нужно улучшать воображением. Оно само по себе прекрасно. И у меня здесь, – положила она руку на грудь, – появилась такая странная боль, от которой не плохо, а, наоборот, хорошо. У вас, мистер Катберт, такая боль бывает?