– Нет, никогда, – последовал неутешительный ответ Мариллы. – И, полагаю, в твоём-то случае этого уж точно не произойдёт.

Энни вздохнула.

– Ну что ж… Ещё одна надежда утрачена. «Моя жизнь – воплощённое кладбище утраченных надежд». Я вычитала эти слова в одной книжке и с тех пор повторяю их, чтобы утешить себя каждый раз, как меня постигает очередное разочарование.

– Не понимаю, как это может тебя утешить, – пожала плечами Марилла.

– Ну, видите ли, это звучит так мило и романтично, и мне начинает казаться, что я – героиня книги. Обожаю всё романтичное. А воплощённое кладбище утраченных надежд – это самое романтичное, что только можно себе представить, не так ли? И я рада, что оно у меня есть. Мы сегодня проедем через Озеро Сияющих Вод?

– Нет, через пруд Барри мы не поедем, если ты его называешь Озером Сияющих Вод. Мы поедем вдоль берега.

– Вдоль берега? Звучит очень заманчиво, – мечтательно выдохнула Энни. – Вот вы сказали: «Дорога вдоль берега», – и у меня в голове тут же возникла картинка. Интересно, эта дорога будет такой же красивой, как я себе представляю? Уайт-Сендс – тоже очень красивое название, но мне оно нравится меньше, чем Авонли. Потому что Авонли звучит почти как музыка. А далеко нам ехать до Уайт-Сендс?

– Пять миль, – внесла ясность Марилла. – И если уж ты так настроена разговаривать, то уж давай-ка осмысленно. Расскажи всё, что о себе знаешь.

– Всё, что о себе знаю? Да об этом знаю нет смысла рассказывать, – взволнованно проговорила Энни. – Гораздо интереснее, если бы вы попросили меня рассказать, что я о себе воображаю.

– Нет, фантазии твои не нужны. Просто придерживайся одних только фактов, – потребовала Марилла. – Начнём с того, где ты родилась и сколько тебе сейчас лет.

– Мне в марте исполнилось одиннадцать, – вздохнула Энни, смиряясь с необходимостью придерживаться одних только фактов. – Родилась я в Болингброке, Новая Шотландия. Отца моего звали Уолтер Ширли. Он был учителем Болингброкской средней школы. А маму мою звали Берта Ширли. Правда, Уолтер и Берта – прекрасные имена? Я так рада, что у моих родителей были по-настоящему прекрасные имена! Воображаете, какой позор, если бы моего отца звали, к примеру, Джедадия?

– Думаю, не имеет значения, как звать человека, лишь бы вёл себя прилично, – сочла своим долгом Марилла напомнить о главенстве добродетели и морали.

– Ну уж не знаю, – задумалась Энни. – Я вообще где-то однажды прочла, что, как розу ни назови, она всё равно будет пахнуть так же сладко, но мне никогда в это не верилось. Не верю, что роза была бы такой же прекрасной, если бы её назвали, к примеру, чертополохом или скунсовой капустой. Отец мой, конечно, был бы хорошим человеком даже с именем Джедадия, но уверена, что оно стало бы для него тяжким крестом. Моя мама была учительницей в той же школе, но, когда они поженились с отцом, конечно, работать уже перестала. Забота о муже – сама по себе большая ответственность. Миссис Томас мне говорила, они походили на пару младенцев и были бедны как церковные мыши и жили в крошечном жёлтом домике. Я никогда его не видела, но тысячи раз себе представляла. Думаю, что под окном гостиной у них росла жимолость, во дворе перед домом – сирень, у ворот – ландыши, а на окнах были муслиновые занавески. Они придают дому особый вид. Я родилась в этом болингброкском домике. Миссис Томас говорит, что никогда не видела более некрасивого ребёнка: жутко худого, «одни глаза». Но мама считала, что я совершенно прекрасна. Полагаю, матери следует верить больше, чем мнению бедной женщины, которая мыла пол у моих родителей, не так ли? Мне приятно, во всяком случае, что мама была мной довольна. Жаль, если бы я принесла ей разочарование. Прожить-то ей, видите ли, оставалось совсем недолго. Она умерла от лихорадки, когда мне было всего три месяца. Мне ужасно от этого грустно. Прожила бы ещё хоть немножко дольше, тогда я помнила бы, как называла её мамой. Мне кажется, очень приятно, когда человеку есть кому сказать: «Мама». Правда? Через три дня после неё умер, тоже от лихорадки, отец. Ну я и осталась совсем сиротой. Люди не знали, что со мной делать. Так миссис Томас мне объяснила. Видите, даже тогда я уже была никому не нужна. Наверное, это моя судьба. И отец, и мама приехали из дальних краёв. Всем было известно, что в живых у них, кроме меня, не осталось ни одного родственника. Но миссис Томас всё-таки пожалела меня и взяла, хотя сама была абсолютно нищей, да ещё с мужем-пьяницей. Я выросла у неё на руках. Вы случайно не знаете, становятся ли люди, которых так воспитали, лучше других? Наверное, да. Иначе почему миссис Томас, стоило мне напроказничать, всегда осуждающе спрашивала, как я могу быть такой плохой девочкой, когда выросла у неё на руках. Мистер и миссис Томас переехали из Болингброка в Мерисвилль, и я там жила с ними до восьми лет. Помогала присматривать за детьми, которых у них было четверо, все младше меня. Надо признаться, присматривать за ними было хлопотно. Потом мистер Томас упал под поезд и погиб, а его мама пригласила миссис Томас с детьми жить к себе, но меня брать не захотела. Миссис Томас терялась в догадках, что со мной делать, но тут с верховьев реки прибыла миссис Хаммонд и сказала, что берёт меня, раз я умею обращаться с детьми. И увезла меня вверх по реке, на лесосеку, где находился её дом. Очень одинокое место. Будь у меня поменьше воображения, я не смогла бы там жить. У мистера Хаммонда там была лесопилка, а миссис Хаммонд растила восьмерых детей, и шестеро из них у неё три раза подряд родились близнецами. Вообще мне младенцы нравятся, но близнецы три раза подряд – это уж слишком: именно так я твёрдо и заявила миссис Хаммонд, когда появилась последняя пара. Сил моих не было их за собой повсюду таскать.