Пробуждение запуганной партии должна была принести весна 1956 года и оттепель в СССР. Особенно громко протест против чисток прозвучал в апреле 1956 года на столичной партийной конференции. Реакция Ходжи была быстрой и жестокой: все участники конференции, не успевшие уехать из страны, были посажены в тюрьмы или расстреляны.

Апрельские события стали предлогом для ужесточения уголовного права. Изменения, внесенные в Уголовный кодекс в 1959 году, допускали в случае тяжких преступлений суд над детьми, достигшими 12 лет. Принцип коллективной ответственности стал применяться и в отношении семей служащих и офицеров довоенного периода, а также представителей правящей партии, если они осмеливались критиковать Ходжу. А действовавший с 1977 года Уголовный кодекс предусматривал в качестве наказания за «измену родине», в том числе за попытку нелегально покинуть страну, тюремное заключение на 15–17 лет, на практике часто продлевавшееся под ничтожными предлогами. Права обвиняемых были ограничены до минимума, на процессы редко допускались адвокаты. К тому же защитники ограничивались рассуждениями идеологического характера. В соответствии с судебной инструкцией, при вынесении приговора надлежало руководствоваться принципами классовой борьбы.

После разрыва с соцлагерем в начале 1970‐х Албания вошла в фазу «второй революции». Главным объектом репрессивной политики стали социальные группы, считавшиеся при существующем строе анахроничными: крестьяне, не желавшие вступать в колхозы, и духовенство всех конфессий.

Принятое в 1967 году решение о закрытии всех церквей и увольнении духовенства привело к тому, что религиозные практики наряду с враждебной пропагандой были приравнены к преступлениям против государства. В категорию врагов государства были включены люди, продолжающие запрещенную религиозную деятельность, а также владельцы предметов культа и религиозной литературы. Пример католического священника Штьефена Курти, приговоренного в 1973 году к смерти за крещение ребенка, относится к числу самых жестоких, о которых узнала международная общественность. Только в 1980‐е вожди партии признали, что антирелигиозная политика не достигла успеха, и это привело к постепенному освобождению из тюрем и лагерей «бывших священнослужителей».

С 1960‐х сложно найти в албанском обществе какие-либо организованные формы сопротивления. Страх стать жертвой доноса или быть обвиненным в «грехе попустительства», опасения за судьбу родственников способствовали развитию раболепия. Разрастались структуры Сигурими, но и сами граждане активно взялись выявлять действительных и потенциальных врагов строя. Кто-то занимался этим из страха или конформизма, а кто-то из зависти и желания выслужиться.

В государстве, где одно неосторожное слово или недостаточный энтузиазм расценивались как преступление, в заключение можно было попасть за совершенно невинные поступки, зачастую случайные. Об албанских политзаключенных трудно говорить как об осознанной оппозиции или как о диссидентах в других социалистических странах. В соответствии со сталинским принципом «лучше расстрелять сто невинных, чем оставить в живых одного виноватого» было достаточно обычной сплетни или доноса, чтобы сфабриковать доказательства и приговорить человека к десяткам лет тюремного заключения.

Репрессии коснулись и писательской среды, которой была предписана особая миссия – формирование новой коммунистической психологии. В числе политзаключенных был, например, Касем Требешина, который в открытом письме Ходже критиковал культурную политику государства, а также