А ее я услышал и подумал, что наконец нашел.

Но опять ошибся.

Скептически усмехаюсь. Поворачиваюсь на бок и смотрю в огромное панорамное окно во всю стену. В ее комнате есть такое же. С выходом на террасу. Да только она об этом, возможно, даже не догадывается.

Вновь закрываю глаза. Каково это? Не знать, что тебя окружает? А главное — кто. Доверяться людям, не имея на это ни малейшего основания. Просто потому что нет другого выхода. Даже если тебя гнобят, продолжать цепляться за едва знакомых «добродетелей».

Распахиваю глаза, пытаясь отделаться от всплывшего в воспоминаниях мерзкого чувства собственной неполноценности. Теперь понятно, почему мне претит вся это ситуация с угнетением слабого. Сам когда-то таким был. Слабым. Пацаном, которого отчим бил просто за то, что тот был рожден от другого мужика.

«А ты заработал на это?» — слышалось всякий раз, когда я просил что-то у матери. Даже за едой нередко проскакивали язвительные шутки с его стороны с посылом: мол, нахлебник, лишний рот кормим, и все в таком духе.

Однако бесило меня даже не это. Скорее, собственное бессилие что-то изменить. Надо было закончить школу. И вот, отучившись девять классов, я наконец обрел свободу. Мне было шестнадцать.

А ей сколько? Лет двадцать, хорошо если. Недалеко от того меня ушла. Да и я зрячий был. И все равно порой продолжал чувствовать себя беспомощным. Тоже ведь за всякое дерьмо цеплялся, чтобы всплыть на поверхность. Когда ты на дне — все средства хороши. Лишь бы выбраться. Вот и она за меня цепляется. А я — то еще дерьмо.

Гордости своей на горло наступает. И просит прощения даже за то, в чем сама не виновата.

Однако гордость эта все равно упрямо прорезается. В том, как, будто против воли, выпрямляется ее спина. Подбородок, подергиваясь, ползет вверх, пока девчонка сквозь сжатые зубы говорит то, с чем на самом деле не согласна.

Непрошеные мысли прерывает стук в дверь.

— Глеб Виталич, обед, — примирительным тоном лепечет Надежда из коридора.

Сколько я так пролежал? Кажется, даже задремать успел. Потираю пальцами глаза, поднимаясь с кровати. Выхожу из комнаты. Домработница караулит у двери.

— Анну пригласила? — строго спрашиваю.

— Говорит, не голодна, — пожимает плечами женщина.

Злость закипает новой волной. Что за детский сад? Я еще нянчиться с ней должен? Толкаю дверь в соседнюю комнату:

— Немедленно... — начинаю громогласно, но тут же осекаюсь, найдя комнату пустой. — И где она?

— А я почем знаю? Только что здесь была, — бросает Надежда, возвращаясь в кухню.

В туалет, должно быть, пошла. Тянусь за ручкой, чтобы закрыть дверь, но замираю, услышав какой-то странный звук из ванной.

Выпрямляюсь. Вхожу в комнату, едва ли не крадучись. Приближаюсь к двери в ванную.

Не показалось. Рвет ее. Полусырая греча, да и той пол-ложки. Нервотрепка... Похоже, у моей гостьи на нашем «приветливом» фоне разовьется гастрит. Чувствую, что стыд снова выпустил свои мерзкие щупальца.

Ну а что я должен делать?! Каждый раз ее теперь из ложечки кормить? На руках носить? В попу целовать? Нет уж...

Дверь ванной медленно открывается, прерывая мои раздраженные мысли. Вытирая лицо полотенцем, Аня неторопливо заходит в комнату, вынуждая меня пятиться.

Хотя какого черта? Останавливаюсь. Осторожно кладу свою руку на ее плечо.

— Ой, мамочки! Кто здесь?

Ладно. Осторожно не вышло.

— Тише, — успокаиваю я. — Есть идем. Сейчас же.

— Я не...

— Это не обсуждается. — Беру за локоть и тяну к выходу из комнаты. — Тебя уже рвет с голодухи. Собралась помереть? Только не в моем доме.