Дед так и не узнал, что у него родилась дочь.

Юлия – бабушкина сводная сестра, дочь ее отца от первого брака. Она подружилась с Софьей и ее двоюродными сестрами, хотя была моложе. Шестнадцатилетняя Юлия заменила Вере мать, после того, как та осиротела, и вырастила ее.

До революции Вера получала хорошую пенсию за своего деда-инфекциониста, и родственники помогали, в доме была прислуга, а у Веры – няня. После революции пенсии не стало, и родственники сами выживали, как могли. Теперь основным добытчиком стала Юлия, она зарабатывала уроками музыки, французского и немецкого языков. И была у нее идея-фикс: выучить Веру, а для этого нужно было скрыть ее истинное происхождение. Юлия распространяла сказки, будто их отец Борис Чернышев – жертва царизма, его сгноили на каторге за сочувствие большевикам, но приписать Веру к классу кухарок и сделать ее отца революционером не получилось. Вера пыталась поступить в университет, потом в институт народного хозяйства, а в результате окончила бухгалтерские курсы и проработала всю жизнь бухгалтером.

И Юлия, и Вера были волевыми женщинами, твердости духа им хватало на все и на всех, кроме детей. Юлия ни в чем не могла отказать Вере, Вера проявляла чрезмерную мягкость к Томику. Однако Вера жила в другое время, в другой обстановке и выросла цельной натурой, а Томика баловство и вседозволенность сделали легкомысленной и капризной. Девиз ее с детства: чего хочу – то ворочу. А может, она уродилась такой своенравной. Меня бабушка тоже любила и потворствовала моим прихотям, но была она уже очень стара, слаба и не успела меня разбаловать.

Нашла фото моей тридцатилетней матери. Тут она во всей красе. Взгляд решительный, глаз – веселый.

Не было среди фотографий только Бориса Викентьевича Чернышева, мужа прабабки Софьи, отца Юлии и Веры. Не захотели хранить изображение убийцы. И Владислава Богушевича, моего отца, не было. Мать извела все его фотографии, но свадебные сохранились у тетки Вали, она мне их отдала, а я спрятала в книгу «Лермонтов в воспоминаниях современников». Мои родители разошлись года через полтора после моего рождения. Отец впоследствии женился и отбыл в Каунас, а уж оттуда, не знаю как, в Польшу.

Фотография отца для моей экспозиции была не так уж и нужна, ведь в нашей жизни он не играл никакой роли. Появился и исчез. Долгие годы мы о нем вообще ничего не знали, а лет восемь назад позвонил и сообщил, что пробудет несколько дней в Петербурге и хотел бы со мной встретиться. Когда приедет – не сказал, и больше не позвонил. Я уже стала подозревать, будто кто-то меня разыграл, но первой к телефону подошла мать, и она утверждала, что это был он.

– Это его голос. И звонок в его духе. Возможно, он снова позвонит, как ни в чем не бывало, – сказала она и добавила: – Лет через десять. И опять назначит свидание.

Еще я нашла фотографию первой жены Чернышева, матери Юлии. Поначалу я решила, что это наша Ираида, сестра Софьи, такие же тяжелые сонные веки и томный взгляд, но потом прочла на обороте надпись. Ее тоже не стала ставить в собрание фотографий. Она к семье не принадлежала. Зато приложила свой портрет, где мне было лет двадцать пять, и я себе нравилась. Здесь я походила на Софью Михайловну.

Я соорудила на письменном столе постамент из книг и расставила все фотографии по ранжиру, от прапра – до меня. Это была моя семья! Вглядывалась в их лица, и странное чувство меня охватило, словами не передать. Оно торкнулось где-то в мозгу, как легкое и мгновенное головокружение. А если все-таки попытаться объяснить, очень грубо, хотя бы приблизительно, то смысл ощущения в том, что все мы тут, и мертвые, и живые, едины. Одиночества нет. Мы не случайная компания. И, как ни странно, это моя единственная «каменная стена». Только я не за «каменной стеной», а перед ней. Тоже неплохо, есть на кого опереться. Мы защищаем друг друга.