И когда Хараевский однажды припечатал меня к полу и заорал: «Магию! Магию применяй!», я окаменела от ужаса и неожиданности. В крике его лицо так исказилось, покраснело, вздулись жилы на лбу, что и так не самое приятное впечатление от его внешности стало просто ужасающим. И я не то, чтобы применить магию, я даже провести силовой приём не смогла. Даже попытаться не смогла.

Он резко поднялся надо мной, а потом протянул ладонь. Я с трудом поднялась, опираясь на предложенную руку, но смотреть на него желания как-то не было. Совсем не было. Хотелось отползти за круг и полежать в сторонке. Чтобы глаза закрыты и красных разъяренных морд с орлиными носами ближе пятидесяти шагов ни одной.

Но мне не дали.

– Адептка Канпе! – вот прямо так.

Не как-нибудь спокойно, умиротворённо, а вот так «Адептка! Канпе!». Будто он перед строем стоит. А в строю сплошь негодные боевики, провалившие задание, а самый главный провальный боевик – это я, адептка Канпе. Поэтому вот так сурово и грозно, что мурашки по коже: «Адептка! Канпе!», и тело само поднимается на ноги, и глаза открываются тоже сами. Открываются, чтобы глянуть прямо и преданно, спина прямая, подтянутая, руки по швам, чтобы вам, мастер, немилосердные боги даровали по ночам только кошмары!

– Почему вы не используете магию, адептка?!

Он схватил меня за руку, повертел, резко отпустил и уперся мне в лицо своим взглядом. А взгляд такой суровый, тяжелый.

– Ваша печать уже стёрлась.

Да что ж вы, мастер, делаете с несчастной испуганной мной? И вопросы такие странные. Неужели не понятно? Не настолько же вы глупы, уважаемый?

– Плохо владею, – сказала и добавила придури во взгляд.

Это всегда помогало.

Помогло и в этот раз – Хараевский отодвинулся от меня подальше. А то прямо чувствовала его дыхание на своей щеке, про запах его пота вообще молчу. От меня, конечно, тоже несло и ни чуть не лучше. А я стесняюсь, между прочим. И у него взгляд сразу стал такой немного понимающий, но больше – издевательский.

– А, – протянул он саркастически, – домашнее образование!

Я опустила глаза в пол, но подбородок вздёрнула, а губа будто сама собой закусилась. И всё же ответила:

– Оно самое, мастер.

Он отступил на шаг, стал в свою любимую позу – сложил на груди руки – и уставился на меня.

Я надеялась, очень-очень надеялась, что он сейчас покажет мне пальцем на дверь. Ну, или хотя бы скажет, что временно отстраняет меня от занятий. На то самое время, пока не я овладею магией в достаточной мере. И даже тонкая стрйука радости запахом весенних цветов начала пробираться ко мне в душу.

Но, приподняв на мгновенье веки, я увидела вовсе не молчаливое негодование. Нет, какое там негодование? Там было удовлетворение. И не просто удовлетворение, а глубокое у-до-влет-во-ре-ни-е. Глубочайшее просто! Будто я ему подарок сделала. И вот прямо почувствовала, что всё, они пришли, явились по мою душу… Большие такие, очень-очень крупные. Неприятности.

И вкусный запах весны и надежды увял, рассеялся дымом над пепелищем моих надежд.

– Давайте отойдём в сторону.

И мы отошли. Декан махнул рукой, и в круг тут же вышла пара адептов и не долго приглядываясь, вцепились друг в друга, а мы стали в сторонке, там, где никого не было. И декан продолжил в очень странном тоне:

– Прекрасно! Я вам помогу овладеть вашей магией.

Я глянула на него исподлобья. Хараевский улыбался. И глаза, и губы улыбались, даже орлиный нос на этом улыбающемся лице, казалось, радовался. И такой преподаватель был весь счастливый, что я поняла – всё. Всё у меня плохо, и даже хуже, чем просто плохо. И мне стало совсем грустно.