Звон бьющейся посуды стирает мою ухмылку, мне больше не до шуток. Особенно когда сквозь поток нецензурной брани я различаю детский плач.

Это Лиса плачет, я узнаю ее плач из миллиона других. Столько раз слышала его, пока пыталась одна после роддома в двадцать один год понять, что делаю не так.

Я прохожу мимо кухни, где двое так увлечены руганью, что не замечают меня, и бегу прямиком в дальнюю комнату, где оставляла Лису. Сердце рвет каждый шаг, приближающий к ней.

– Малыш, ты где? – зову я в панике, оглядывая кровать, пол и все углы. Потому что не вижу ее, потому что она притихает, как только слышит мой голос. – Лисенок?

Несколько секунд тишины я просто умираю медленной смертью. А когда тоненькая ручка показывается из-под кровати, я мигом кидаюсь на пол и сгребаю заплаканную малышку в объятия. Тревога отпускает меня лишь на короткий миг, а уже скоро ярость и злость подступают к горлу.

– Все, малыш, все! Мама рядом. Я здесь.

Сейчас, когда я держу в руках Лису, то уже знаю, что больше не доверю ее Асе, а она была моим единственным спасением. Ну и плевать! Прорвусь!

Я поднимаю контуженного крокодила с одной лапой, заворачиваю Лису в плед и, поцеловав ее в крохотный носик, выхожу в коридор, чтобы встретиться лицом к лицу с сестрой. Уверена, на моем все написано крупным шрифтом.

– Юн, – тихо бормочет она.

– Даже не начинай, просто уйди.

Я обхожу ее, но Ася цепляется за мое плечо.

– Юн, я не хотела, у меня не с ним было свидание. Честно, клянусь! Он пришел и все испортил, он…

Кажется, Ася совсем не видит своей вины. Ни в чем. Дернувшись, я стряхиваю руку, но не помогает.

– Юна, это он начал!

– Так не надо было его впускать!

Сестра отшатывается, как от удара. Наверное, потому что я никогда не повышала на нее голос. Но он у меня есть и прорезается, лишь когда дело касается Лисы. Только ради нее я могу быть такой.

Хлопок входной двери, и три этажа остаются позади в несколько прыжков. Блок на мысли и чувства, блок на мольбы Аси простить, что так вышло. Прочь из подъезда, глоток свежего воздуха, и только теперь приходит осознание, что я насквозь промокшая с раздетым ребенком на руках. Еще и телефон сел. Ну хотя бы дождь закончился, правда, это слабое утешение.

Я кутаю малышку сильнее в одеяло и иду в сторону дороги в надежде поймать попутку. Лишь бы наличные в кармане промокшей ветровки не пострадали. Выхожу к супермаркету, ярко освещенному неоновой вывеской, но выдохнуть мне не удается. Здесь толпа у машины, они звенят бутылками и громко хохочут. Я поворачиваю резко в противоположную сторону и больше всего на свете надеюсь, что меня не успели заметить. Иду так быстро, как только могу, не переходя на бег. И все равно примерно через сотню шагов слышу шорох колес.

Ужас подкатывает к горлу, когда рядом тормозит автомобиль. Я делаю вид, что слепая и в упор ничего не вижу. Иду быстрее и еще быстрее. Тогда раздается пронзительный гудок, от которого я подскакиваю, но настырно продолжаю идти, будто самая глухая на всем белом свете.

А дальше происходит страшное: машина обгоняет, подрезает и останавливается, перегородив мне дорогу. Сердце пропускает удар, когда окно едет вниз.

– Садись, – звучит точно, коротко, и я с трудом верю ушам и глазам.

– Дядя посалник, – сонно бормочет Лиса, перед тем как зевнуть и обратно зарыться носом в мою шею.

Просить дважды не приходится, особенно когда вдалеке снова бьются бутылки. Я ныряю в теплый салон, где сидела не так давно, смотрю на приборную панель, потому что боюсь посмотреть на мужчину рядом. От былой легкости не осталось и следа. Дым крепко сжимает руль, возвращая автомобиль на дорогу. А у меня ладошки потеют, но я все же пытаюсь заговорить.