– Ты что, тупой? – бросал я отцу сквозь нечищеные зубы и обводил распухшим языком горьковатые губы.

Уходил в подвал, где с некоторых пор оборудовал вполне достойное лежбище, и наслаждался тишиной. Когда муха была довольна, я мог даже поспать, избавленный от необходимости в миллионный раз переслушивать собственный навязчивый монолог.

Если бы только я умел говорить сам с собой о чём-то более увлекательном. Глядишь, муха бы заслушалась моих рассуждений и притихла, поражённая внезапным прозрением. Но разве человека учат, как правильно оставаться с собой наедине? О чём вести беседы? Спорить? Многозначительно молчать? Нет. Не берусь судить за всех, но в моей голове всегда была такая помойка, что появление мухи нисколько не удивляло.

Иногда хватало сил, чтобы бороться с ненавистным жужжанием. Это был новый человек, новая мысль или взгляд на себя в отражении витрин – никогда не знаешь, что именно схватит тебя за палец, почти увязший в трясине, поглотившей твое тело целиком, и потянет на воздух, давая сделать хотя бы один – последний? – вздох.

– Зачем ты борешься со мной? – спрашивала муха. И многозначительно потирала лапки, готовясь к новой атаке.

– Я сильнее, – неуверенно бросал я в ответ, смахивая капельки пота со лба.

– Усилия ради усилий? – ухмылялась она.

Отвечать бессмысленно, спорить тоже. Да и внутренний голос слишком ослаб от постоянной борьбы с её навязчивым присутствием. Требовался кто-то извне – сильный и настойчивый, чья неумолкающая речь, вливаясь терпким вином в мой мозг, смыла бы её к чертям.

Как Анна – Анечка, Аннушка, – которая была ещё настойчивее, чем муха. Иначе как объяснить, что уже через шесть месяцев после нашей встречи я осознал себя глубоко и беспощадно женатым, спящим рядом с беременной женщиной, к которой, кажется, ничего не испытывал, кроме безграничной благодарности за то, что она спасает меня каждый день, каждый час.

Но муха появилась снова. Не могла не появиться. Одурманенная длинными речами моей Аннушки, она сначала едва поднимала крылья, но вскоре уже вовсю трепетала.

Я потерпел поражение. Я погиб. Глядя в зеркало, я видел пустоту. Теперь я был той самой мухой, сидящей в мозгу какого-то неудачника, еле волочащего ноги с работы до дома, чтобы и там продолжать ненавидеть своё жалкое существование. Я наблюдал за некогда своим долговязым телом в отражениях тёмных витрин и глаз прохожих. Тянул за проводки, чтобы некогда мой рот произносил нужные слова, или руки делали нужные движения, доведённые до автоматизма.

– Эй, ты меня слышишь? – хмурилась Аннушка и, кажется, плакала. Почему?

– Нет. Я слышу только её, – вдруг, сидя за воскресным ужином, признался я.

– Её?

– Муху.

Привычка отключаться самопроизвольно, повинуясь нетерпению тела забыться от кошмара реальности, выбивала почву из-под ног, заставляя Джейдена кувыркаться в приторно-сладких забродивших мыслях. Эти мысли складывались в на удивление занимательный сюжет – без всяких надрывов и пыток. Всё потому, что перед глазами не белел пустой лист, не суетился обгрызенный кончик ручки.

Джейден даже попробовал проверить свою догадку: скатился с дивана, на котором ему пришла очередная гениальная фраза. Но как только добрался до книги… Всё исчезло, растворилось. Словно организм требовал передышки, хотел надышаться первым успехом – или провалом.

Его метания прервал телефонный звонок. Настолько необычно было услышать хоть что-то в кромешной тишине квартиры, что звук показался раскатом грома. Вот-вот польёт первый летний дождь, и капли ударят по кажущимся влажными листьям, потекут ручьи, перебивая друг друга в попытке проникнуть в каждую щель заброшенного дома.