Я посмотрел на Иллофиллиона и поразился доброте, с которой он смотрел на музыканта. Аннинов вздохнул, посмотрел куда-то вверх, оглянулся кругом и встретился взглядом с Иллофиллионом. Точно блик молнии промелькнул по всей его фигуре, он вздрогнул, по-детски улыбнулся и сказал:

– Восточная песнь торжествующей любви, как понимает её моё сердце.

Нежный звук восточного напева полился из-под его пальцев и напомнил мне Константинополь. Я однажды увидел там маленькую нищенку, которая пела, трогательно ударяя в бубен и приплясывая под аккомпанемент двух слепых скрипачей.

Эта картина рисовалась мне всё ясней по мере того, как развивалась тема Аннинова. Я забыл, где я и кто вокруг меня, – я будто снова оказался в Константинополе, видел его улицы, Анну, Жанну. Я жил снова в доме князя, двигался среди стонов и слёз, молитв и благословений. И я вновь ощущал всю землю Востока с его предрассудками, опытом, страстями, борьбой.

Вот толпа женщин-рабынь, закутанных в чёрные покрывала. Вот их стоны о свободе и независимости, о свободной любви. Вот унылые караваны; вот злобный деспот с его гаремом, вот детские песни и, наконец, крик муэдзина[4].

И всё дальше лилась песнь Востока, вот она достигла дивной гармонии, и мне вспомнился мой приятель-турок, говоривший: «Молиться умеют только на Востоке».

Внезапно в музыке пронёсся точно ураган, а затем снова полились звуки неги и торжества страсти, земля, земля, земля…

Аннинов умолк. Лицо его стало ещё бледней обычного, он переждал минуту и снова сказал:

– Песнь угнетения Запада и гимн свободе.

Полились звуки «Марсельезы», мелодии гимнов Англии и Германии гениально переплетались с печальными напевами русской панихиды. Вдруг врывались, разрезая их, песни донских казаков, русские песни захватывающих безбрежных степей, и снова стон панихиды…

Я весь дрожал от неведомых мне раньше чувств любви и преданности родине и своему народу. Мне казалось, что я всегда любил родину, но тут через музыку Аннинова я по-настоящему осознал первый долг человека, о котором Али говорил моему брату, – о любви к родине.

Вот оно, своё место, особенное, неповторимое для другого, место каждого на земле; Аннинов передавал в мир свою любовь к родине, хотя покинул её давно и не возвращался туда много лет. И я понял, что дом его был не интернациональный, а русский. Дом, рана расставания с которым не заживала в его сердце.

Благоговение к его скрытым страданиям, только сейчас проникшим в мою душу, наполнило меня, и я преклонился перед этим страданием, как когда-то мой дорогой друг, капитан Джеймс, поклонился предугаданному им страданию Жанны, которое он сумел прочесть в ней.

Я понял, как я далёк ещё от бдительного распознавания, от счастья жить в признании каждого создания божественной силой. Мой дух был потрясён. Вернувшись домой, я так и не смог лечь спать и вышел в парк ожидать рассвета.

Я возвратился в мою комнату, как только можно стало читать. Но в эту чудесную короткую ночь мне было суждено выучить ещё один великий урок. Не успел я углубиться в аллею парка, как заметил, что я в нём далеко не один.

По дальним аллеям бесшумно двигались фигуры, и когда я спросил одного из встретившихся мне братьев, ходившего взад и вперёд по аллее, ведущей за пределы парка к ближайшим селениям, не одолевает ли его, как и меня, бессонница в эту ночь, он мне ответил:

– О нет, милый брат, сон мой всегда прекрасен. Но сегодня моя очередь ночного дежурства, и я буду очень рад служить тебе, если тебе в чём-либо нужна моя помощь.