– Ногти и волосы тебе отрезаю. Одеваешь, что есть в шкафу, ходишь босиком. В постель с грязными ногами не лазишь, иначе колени сломаю. Поняла?

Я, конечно же, киваю.

Она хватает мою руку, спиной на меня наваливается так, что дышать невозможно, и начинает мне стричь ногти чуть ли не под корень. Я стискиваю зубы от боли. Тихий стон вырывается, пытаюсь показать, что страшно больно. Но садистка не обращает внимания. Отрезает весь мой шикарный маникюр. Резко разворачивается и режет мои шикарные волосы.

– Пять минут тебе, потаскуха, – старуха раскидывает мои волосы по полу. – Развалилась, квашня. Убирай. Время пошло.

Я метнулась собирать свои волосы. Слёзы сдерживала изо всех сил, как могла. Но они непроизвольно лились.

Быстро всё убрала, побежала в ванную, чтобы в урну свои волосы и ногти выкинуть.

В зеркало посмотрела.

А мне идут короткие волосы. Лицо, за которым я так тщательно ухаживала, помолодело даже.

Оставила халат в душевой, побежала голая к шкафу.

Вообще я понятливая. Не надо два раза повторять.

Пальцы, пи*дец, как болели: беспощадно старуха мне ногти срезала. Я быстро напялила ублюдочный бюстгальтер с конусами вместо чашечек, сверху накинула синее платье с серыми и фиолетовыми цветочками.

– Отшлёпай себя по щекам, – приказала бабка-маньячка.

Я быстро отшлёпала себя по щекам.

– Сильнее!!!

Я хорошенько себе врезала, чтобы в себя прийти и понять в конце концов, что два месяца я не протяну. Садизм приходит, как аппетит, во время употребления жертвы.

– Так ничего, – склонила голову на бок уродливая мымра. – А то бледная какая-то с утра.

Мразь.

Надо начать с того, что я не битая никогда в жизни. Мама с папой любили меня, парни меня очень любили, мужики тем более. Дралась я исключительно с сестрой, когда у моей малышки случались загоны. Но так как я сильнее, а она тростинка, то драки заканчивались запинанием Маруськи в туалет и закрыванием её там без света, пока обратно не попросится. Ника вообще никогда не трогала.

Битвы, садизм, издевательства – это то, чего в моей жизни не было в принципе. Возможно, поэтому, когда старуха давала мне подзатыльники и ногой под зад, кроме внутренней агрессии, которая обязательно выльется на бабку, ничего не происходило. Я даже в её мерзкую морду пару раз усмехнулась, сузив глаза. Я знаю, садистов это раздражает, но бабка, наоборот, присматривалась ко мне в эти моменты, словно специально меня дразнила.

Я прекрасно знаю, что происходит с жертвой насилия. Первым появляется стыд. Людям стыдно за себя, что попали в такую ситуацию. Считают, что неправильно себя вели и продолжают провоцировать насильника.

Хрен тебе, бабка!

Ты во всём виновата, и только отвернись, я спалю тебя, к еб*ням.

Так я думала, когда чистила в двадцатилитровую кастрюлю картошку и получала периодически, потому что кожуру толсто срезала.

Я не из тех, кто ломается. Мне легче нарваться на физическое уничтожение, чем испытывать страх и зажатость.

Старая дрянь пересолила пшеничную кашу. Это нельзя было подавать Андрюшеньке, поэтому меня насильно пичкали ею, затыкая нос.

Бабка полкастрюли в меня всунула. После чего посмеялась надо мной, а я выбежала из кухни на улицу и блеванула на её розовые кусты.

– Эй, Нагла́я Николаевна, – плююсь я стоя над кустами. – Тебе, сука, розовые кусты в белый не покрасить?

– Как ты меня назвала? – доносится голос из дома. Тихий, но я слышу.

– Благодетельница моя! – зло усмехаюсь.

– Попи*ди-ка, шлюха. Я тебя выпорю вот этим кустом. Воду взяла и отмыла цветы, вонючка.

Голые ноги стоят прямо на красивой дорожке, выложенной разноцветными камушками. Я возвращаюсь в проклятый дом. Двери все купе. И открыты. Насекомых почти нет.