– Всякий раз, оказываясь здесь, я начинаю бояться, что солдаты не пустят нас обратно, но в тоже время словно хочу, чтобы этот беспричинный страх оправдался, – выговорил несколько воодушевленный Эрик.

Грубые железные пролеты моста замелькали перед пустыми глазами Фаренгейта, что всем сердцем, как и Хартман, словно ощутил присутствие полузабытого чувства свободы, пусть даже оно и было ложно, как мираж или наваждение перед глазами измученного жаждой и заплутавшего посреди пустыни путника. Фрэнку вдруг отчетливо показалось, будто бы это неописуемое допущение незримо присутствовало в воздухе, таилось в холодных водах Сены, в полутьме извечного марева, окутывающего Париж своими сетями, точно как паук, вьющий искусные щелоковые полотнища. На короткий миг Фрэнк с истинным наслаждением закрыл глаза, всецело отдавшись необъяснимому человеческому порыву, кабриолет не переставал ехать прямо, ведомый ослепленным водителем, лишь только неразборчивые слова пассажира заставили Фаренгейта возвратиться в границы своего тела, слившись с гнетущей реальностью в его настоящем.

Свет от фар автомобиля, наконец, достиг противоположного берега, в то время как громада неприступного периметра сделалась неразличимой в томной мгле, лишь темнеющие силуэты причудливого частокола проглядывались в зеркале заднего вида. Фаренгейт снова поймал себя на мысли, что загадочные спиралевидные вышки словно хранили в себе страшную тайну о случившемся двенадцать лет назад, когда сбылось начертание на стенах собора парижской богоматери, словно они великодушно обрекли обитателей последнего города на пребывание в беспечном неведенье. «Ложь – добродетель обреченных», – как с усмешкой поговаривали посетители «Вавилона», если заходила речь о таинстве парижских стен.

Кабриолет на полном ходу пересек длинный мост. Несколько удивленный герой не хотел думать, что произошедшее с ним полуминутой ранее было как-то связано с творившейся в этих местах чертовщиной, поэтому он списал переполнявшие его чувства на банальное опьянение и усталость. Беззаботный Хартман сидел в своем кресле неподвижно, с видом выдающейся незаинтересованности всматриваясь в заколоченные окна домов, точно находил в них спокойствие, которые бывает у человека, оказавшегося на берегу моря или на кладбище в тихий день в полном одиночестве. Вороны все также кружили в небе, точно как полноправные участники этого дня, переходящего в вечер, что, в свою очередь, сменялся стерильным мраком ночи. В сущности, понятие дня из-за постоянной непогоды и извечного тумана утратило смысл много лет назад.

Набережная покинутых жителями коммун на противоположном берегу Сены представляла собой довольно удручающую картину: обветшалые дома, фасады которых заросли травой и причудливыми кустарниками. Фасады, что были молчаливыми свидетелями страшной бойни, а теперь попросту рассыпались по кирпичику без всякого ухода и внимания, словно сломанный часовой механизм.

– Знаешь, старина, – обратился к пассажиру Фрэнк, на что тот с интересом посмотрел на героя. – Занятно, как с годами переменяется или скорее даже сломается под весом сожалений восприятие.

– О чем это ты?

– Слишком многое забываешь и забываешь навсегда: я уже и не вспомню, что приключилось со мной в пригороде до получения паспорта, – рассуждал скучно Фаренгейт. – Словно все это случилось и не со мной вовсе, а с кем-то, с кем угодно другим.

Роскошный автомобиль с оглушительным ревом двигателя под длинным капотом на головокружительной скорости несся по пустой трассе, разрезая мутный туман огоньками фар.