Если же мой закон не подтвердится, обязуюсь оплатить все затраченные на проверки средства.

А пока... Пока мы будем подавать иски в суд.

Он был типично французский мужчина-мальчик: худощавый, с жесткими, чуть вьющимися, темными волосами с проседью, тонкими чертами лица, и я даже частенько ревновал его к Маше. Приглядывался к их лицам, прислушивался к интонациям: нет ли в них того, чего мне следует опасаться?

И немудрено: на моих глазах он, Витька, увел у нашего общего знакомого девочку – классную деваху, с глазами газели и стройными ножками, а главное – при всем этом с осмысленным выражением на лице и нормальными мозгами. Увел, не постеснявшись, – как же мне не быть в опасении?

Нет, ничего такого я, как ни старался, заметить не смог. Витька мою жену обожал, судя по всему, платонически – не считайте меня за дурака. Частенько он заезжал к нам на Горького, в две крохотные смежные комнатенки, которые мы снимали, сидел, пил чай, мог рвануть рюмочку чего-нибудь вкусного (но не водки), сопел в свойственной ему манере, а потом уезжал. А нам с Машкой как-то оставалось после него хорошо!

Он никогда не был в тягость, каким бы неожиданным ни был его визит. Наоборот, мы с Машей радостно охали, когда он появлялся в дверях, метали все, что было, на стол и охотно усаживались за него сами – слушать Витьку и говорить с ним.

Сознаюсь, что кроме его потрясающей харизмы нас подогревало еще и то, что Витька никогда не заявлялся пустым – всегда с подарками. Мы знали, что он человек не бедный: тогда он работал заместителем начальника отдела сбыта Автомобильного завода имени Ленинского комсомола, того завода, который делал «Москвичи». Естественно, ходоки со всего Союза обивали пороги его кабинета, естественно, у Витьки водились деньги. Я помню, мы даже приезжали к нему на квартиру в подмосковную Щербинку с ночевкой для того, чтобы по редчайшему в те времена видику, который у него, естественно, был, посмотреть еще более редчайшую и вообще запрещенную в те времена порнуху.

Витьку другом я не считал. Точнее говоря, я об этом вообще не думал: встречаемся и встречаемся, тянет нас друг к другу и тянет. Его образ жизни, его доходы, его автомобиль казались мне тогда недосягаемыми: ездил Витька на «старом» – это теперь старом! – «Москвиче-2140» цвета «металлик» – «Снежная королева». Двигатель у него был какой-то специальный, чумовой, форсированный, заводился в любой мороз; обивка салона – велюровая, что приравнивалось по тем временам к дессидентству; вместо ручек стеклоподъемников – кнопки электропуска, а под сиденьем – мы это знали – у него всегда лежал пистолет.

О пистолете позже, а сейчас о том, что позволяет мне сегодня назвать его своим лучшим другом, – о его человечности и доброте. Я ощущал их всегда. Однажды, в один из вечеров после рождения нашего первенца Мишки – Маша только-только из роддома, – он появился у нас. Поставил на стол затертую и какую-то замызганную бутылку с сумасшедшим французским коньяком и сказал: «Пусть первый алкоголь, который впитает с твоим молоком твой сын, будет самым лучшим в мире. И пусть в его длинной и красивой жизни не будет напитков хуже».

Кормящая Маша, естественно, не пила. Но тогда – выпила. Две крошечные рюмки Витькиного сумасшедшего коньяка.

Затертой и замызганной бутылка была потому, что Витька возил ее в багажнике своего автомобиля года полтора, не находя достойного повода для того, чтобы этот божественный напиток испить. Надо ли говорить, что такое был тот коньяк на нашем столе, когда в те времена мы по талонам, давясь в часовых очередях, брали обыкновенную «Московскую»?