– Да не только в истории медицины, в истории любой науки наблюдается, несомненно, та же картина, – продолжал Цветков, и его обожженное непогодами лицо – твердое и жесткое – вдруг перекосило бешенство. – Та же! – почти крикнул он. – Абсолютно та же, только никто не дает себе труда над этим задуматься в целях хотя бы защиты нашего будущего от уже имевших место чудовищных прецедентов. Чудовищных! Вот Гален, с которого мы начали! Ведь завистники и клеветники, подхалимы и бездарности добились-таки изгнания Галена из Рима. А наши современные историки медицины, пользуясь источниками «научными», оставленными современниками бедняги Галена, талдычат на основании показаний его же хулителей, завистников и клеветников, что у него был «строптивый и тяжелый характер». Тут очень интересная мыслишка есть, основанная на наблюдениях. Ведь Пирогова нашего, Николая Ивановича, тоже обвиняли его хулители и завистники в том, что у него характер тяжелый, и даже не только строптивый, но и сварливый. А пошло это знаете откуда? От интендантов эпохи Крымской войны, от тех самых «нестерпимых воров», которым наш Николай Иванович никак воровать не давал…

Когда Цветков назвал Пирогова, глаза его вдруг потеплели и в лице проступило так несвойственное ему выражение мягкой нежности; он тотчас же словно бы сконфузился, отвернулся от костра и полез в сумку за папиросой. Володя в это мгновение перехватил взгляд Вересовой: она смотрела на Цветкова осторожно, исподлобья, и даже Володе, при всей его удивительной ненаблюдательности по этой части, стало вдруг ясно, что Вера Николаевна влюблена, что слушает она Цветкова с радостью, мало того – с восторгом, и что, если бы он говорил нечто совершенно противоположное, она слушала бы совершенно так же.

– Галену даже приписали, что он чумы испугался. Заметьте опять же, что и у Пирогова были «доброжелатели» в Медико-хирургической академии, которые слушок пустили, что Николай Иванович удрал из Крыма, из Севастополя, испугавшись бомбардировок. Ну да что об этом! – Цветков махнул рукой, выбрал себе уголек и, картинно-красиво прикурив, задумался на мгновение. – Аналогий этих хоть отбавляй! Что касается до трактата Гарвея «О движении сердца и крови», то, несмотря на то, что это было в эпоху Шекспира, в эпоху «Опытов» Бэкона, все-таки те же самые объединенные бездарности добились того, что Гарвея объявили сумасшедшим. Интересно, кстати, что не дают двигаться науке вперед не только сонмы бездарностей – это еще не было бы так страшно, – не дают двигаться даже люди талантливые, крупные. Например, вы, Устименко, все желаете примеров побольше – вот, пожалуйста, Джемс Симпсон, открывший благодетельные свойства хлороформа одновременно с Пироговым и нахлебавшийся всякого лиха в жесточайшей борьбе за свое открытие, – этот ученый встал на пути Листера впоследствии, и как уперся! Если ему в свое время кричали, что человеку от Бога велено рожать в муках и что попытка смягчения родовых мук хлороформом есть посягательство на промысел Божий, то он, Симпсон, добился-таки того, что родной Листеру Лондон последним в мире сдался на антисептику. И все это – деятельность прославленного в это время Симпсона, его энергия, его авторитет! А Пастер? Банда карикатуристов и журналистов долгое время кормились, глумясь над микробами Пастера. А он ведь читал газеты каждый день. И конечно, Пастер сделал бы куда больше, сохрани он ту энергию, которая требовалась на борьбу с современными ему мракобесами, для дела…

Внезапно лицо Цветкова напряглось, он спросил резко: