На высокое, занесенное снегом крыльцо Цветков шагнул первым.

Незапертую дверь он распахнул ударом сапога, так же распахнул и вторую, прищурился от яркого света керосиновой «молнии» и, увидев полицаев, на которых были нарукавные повязки, сказал раздельно, не торопясь, спокойно:

– С праздничком вас, с наступающим…

– И тебя с праздничком, – оборачиваясь к нему всем своим большим, начинающим жиреть телом, ответил пожилой полицай с усами. – Если, конечно, не шутишь.

Тут они и повстречались глазами, и именно в это кратчайшее мгновение пожилой догадался, что сейчас произойдет. Рванув правой рукой из кармана пистолет, он все же успел прикнуть: «Не стреляй, слушай, погоди!»

Он еще что-то хотел сказать, но Цветков был не из тех, которые станут «ждать и слушать», и в эту секунду он и саданул длинной очередью из трофейного «шмайсера» от бедра, как делали это фрицы.

В соседней комнате вскрикнула женщина, пронзительно зашелся ребенок.

Полицаи стадом метнулись к комоду, на котором свалено было их оружие, но тотчас же на полпути застыли: сквозь выбитые стекла во всех трех окошках торчали матово-черные стволы автоматов Цедуньки, Бабийчука и Телегина.

– Значит, празднуем? – ближе подходя к накрытому столу, осведомился Цветков. – Отмечаем?

– Ты что же, гад, исделал? – крикнул ему рыдающим голосом немолодой мужчина в толстовке и полосатом галстуке. – Ты кого, бандюга, убил?

Сердце у Володи вдруг сжалось. Именно в это мгновение он внезапно подумал, что случилось непоправимое несчастье, но какое именно – он еще не знал. И, повинуясь только этому ощущению – ощущению непоправимой беды, он оттолкнул плечом Цветкова и, не думая о том, что его тут могут подстрелить, склонился над усатым полицаем. Тот умирал. Он завалился боком на праздничный стол, и из простреленной головы его хлестала кровь в непочатое блюдо со студнем.

А женщина где-то совсем близко все кричала, и ребенок плакал.

– Руки вверх! – приказал Цветков.

Пятеро полицаев подняли руки. А тот, что был в толстовке, – наверное, председатель Мальчиков, подумал Володя, – рванулся к умирающему, схватил его за плечи и попытался положить на стол, но однорукий дядя Миша Романюк ударом сапога сшиб его в сторону и, уперев ему в живот автомат, пригрозил:

– Убью, не пикнешь…

Крутая, последняя судорога свела умирающего, со звоном упало и разбилось блюдо со студнем, и сразу же замолчали и женщина и ребенок.

– Вывести всех отсюда! – срывающимся голосом велел Цветков. – Кончать этот базар!

– Ой, каты, что же вы сделали! – услышал Володя справа от себя. – Кого вы убили, каты проклятущие!

Он обернулся: женщина в зеленом блескучем платье, держа кудрявого ребенка на руках, стояла у дверной притолоки. Она что-то говорила, из глаз ее текли слезы, но в это время Бабийчук пихнул самого молодого полицая автоматом и велел:

– Битте!

Полицай с изумлением ответил:

– Мы же русские, обалдели вы все?

И тут случилось новое ужасное несчастье: пересмешник и весельчак Ванька Телегин, побелев, выстрелил в лицо этому полицаю. Странно сипя, словно прохудившийся резиновый баллон, полицай постоял немного, потом стал валиться на своего соседа – молоденького, с хохолком на затылке, рыжего, в очках.

– Это что же такое? – взбешенно осведомился Устименко. – Что ты делаешь, Телегин?

– А за русского! – ответил Телегин. – Не смеет он, товарищ военврач…

– Послушайте, товарищи! – крикнул тот, кто был в очках. – Вы должны меня немедленно выслушать, товарищи!

– Тоже пуля занадобилась? – оскалясь, спросил Телегин. – Товарищи мы тебе, изменник Родины? Выходи!