«Кружи, кружи…» – подумал Луций, хватая Спевдусу за гриву. Разгоряченные кони возбужденно топотали копытами, фыркая и раздувая дыхи.

Торий слез с колесницы, с трудом отцепившись от кольца. Он тяжело дышал, словно сам одолел всю дорогу вскачь.

– Вы видали… – одышливо выговорил аврига. – Как мы дали?

– Носатая борзая обогнала… – вздохнул огорченный Квинт.

– Пустое! – отмахнулся Спартиан. – Проехался – и ладно.

Змей помог Квинту обтереть лошадей, накинул плащ и сказал:

– Так, если кто будет завтра спрашивать – меня нет! Я у сенатора…

– Понял!

Эльвий покинул карсерес и вышел наружу, под стены Большого Цирка, где жались лавки торгашей и менял. Не сюда мне, подумал он уныло и ощупал тощий, словно скукоженный, кошелек-кремону, прицепленный к поясу. Скукожишься тут. Три асса и затертый квадрант – вот и все богатство. Ну, квадрант оставим на послезавтра – будет чем заплатить за термы…

Гладиатор замедлил шаги, принюхиваясь к божественному запаху хлеба-самопека. Последний раз он ел утром, на «свободной трапезе» со всеми гладиаторами. Луций криво усмехнулся – трапезничал он за одним столом с Аннием Фламмой. Секутор вкушал торжественно и серьезно, жевал вдумчиво, выбирая только те блюда, которые придадут сил на арене и не отяжелят. Знал бы он тогда, кому выпадет жребий биться с ним в паре! И кто добьет его.

Змей выскреб свои ассы и сжал в кулаке. А с чего это он жадничает? Ланиста[5] твердо обещал ему десять тысяч сестерциев за выступление – завтра или послезавтра. Ближе к Сатурнину дню.[6] Или в начале следующей недели.

В любом случае, завтрак ему обеспечен – патрон его обязательно накормит перед тем, как дать задание. А как же!

Решившись, Эльвий подошел к торговцу и сказал как отрезал:

– Хлеба на асс и сыру на два!

Продавец лихо отхватил горбушку от круглого каравая из пшеничной муки, добавил изрядный кусок сыру – дырчатого, со слезой, пахучего! – и завернул угощение в чистую салфетку.

– Пожалуйте!

Расплатившись, Луций сгреб покупку и направился к «крикливой» Субуре, «грязной и мокрой».

Субура – улица небогатая, обиталище кустарей, прачек, вольноотпущенников, место неспокойное и малопристойное. Она тянулась по всей долине между Оппием и южным склоном Виминала, добираясь под именем Субурского взвоза до Эсквилинских ворот.

Змей жил на этой улице уже добрых полгода, но до сих пор не знал, чем Субуру вымостили – каменными плитами или обломками мрамора плоской стороной кверху. Попробуй-ка увидеть мостовую в темноте! А светлым днем по всей Субуре толклись торговцы и покупатели, воры и проститутки, приезжие и местные – все кому не лень.

Эльвий проталкивался через толпу, прижимая к себе сверток со съестным, и уши его вяли.

– Капусту продаю! Кому капуста?

– Масли-ины! Маслины опавшие, самые спелые!

– Сколько-сколько?! Всеблагие лары!

– Яйца! Яйца теплые! Только что из-под курицы!

– Козлятинка! Свежа-айшая! Афиной Аллеей клянусь!

– Господин, купи тогу! Новая почти, ненадеванная!

– Этот распоротый мешок ты называешь тогой?! Да иди ты к воронам!

– Притирания из Египта! А вот притирания из Египта! Чего желает сердце твое?

– А это что у тебя? Ладан, что ли?

– Попал иглою! Купи кусочек, и дом твой будет благоухать весь год!

Луций вышел к улице Аполло Сандалариус, спускающейся со склона Эсквилина и пересекающей Субуру. Когда-то она звалась просто улицей Башмачников – Сандалариус, но потом Октавиан Август поставил здесь статую Аполлона. Одолев подъем, вымощенный булыжником, гладиатор свернул под арку темного сырого подъезда пятиэтажной инсулы[7]