Собравшиеся ждали их у стола, на котором стояли чашки тонкого фаянса, хрустальные бокалы, бонбоньерки и серебряные компотьеры.
Возможно, что именно благодаря присутствию любезного лорда Томаса Кранмера, нежданного зятя, его вызывающему англиканству, кружевному воротничку и вышитому стеганому камзолу иностранцы-паписты стали свидетелями этой мобилизации всего пуританского дома. Леди Кранмер растерянно поглядывала на мужа, и было ясно, что она ожидала получить в ответ куда более «суровые» взгляды, тогда как сейчас ей была оказана милость быть рядом с этим красивым светло-рыжим мужчиной с клинообразной бородкой, женой которого она являлась, хотя и видела его крайне редко – разумеется, потому, что его не привлекала ни она, ни ее салемский дом, в котором собственные дети обращались к нему «сэр» или «мой достопочтенный папочка», поглядывая с робостью, переходящей в страх.
У миссис Кранмер лицо было довольно приятное и миловидное, которое могло бы даже показаться привлекательным, если бы она не поджимала так губы. Ее лоб уже избороздили тонкие морщинки, что говорило о постоянном напряжении, вызванном чрезмерными заботами по хозяйству или совестливостью.
Ее темно-русые волосы скрывала муслиновая косынка, отделанная кружевами, но она, явно после долгих колебаний, повязала ее так, чтобы открыть для взора блеск красивых длинных сережек, мужнего подарка, которым она, очевидно, гордилась. Это небольшое кокетство и тщеславие она с лихвой искупала безобразием нашитого на платье пластрона, жесткого, как ярмо, такого длинного и острого, что при ее бесконечной талии казалось, будто ее только что вытащили из воронки.
Заглянул и тесть, Сэмюэл Векстер, высокий старик в черном плаще и черной же круглой шапочке, покрывавшей его седые волосы, которые переходили на уровне накрахмаленной манишки в длинную белую бороду.
Анжелика с благодарностью угостилась горсткой засахаренного миндаля и выпила чашечку настоя из тех чайных листьев, которые здесь были очень популярны.
Ее удивляло, что не зажигают свечи, ибо под лепным потолком столовой стало уже очень темно. В целях экономии? Ночь еще не наступила. И вдруг последние солнечные лучи ворвались через стекла и разбежались золотыми вспышками, от которых на стенах вспыхнули и заискрились портреты и зеркала, оживляя натертую до блеска мебель и отражаясь в черных и белых мраморных плитах вестибюля.
Анжелика как можно незаметнее удалилась и поднялась к себе в комнату. Здесь, как и утром, она почувствовала желание постоять у открытого окна. Но когда она слегка наклонилась над подоконником, чтобы насладиться великолепием заката, ее вновь пронзила боль, не острая, а ноющая и всеохватывающая, неприятная боль, которую она всеми силами хотела бы притупить.
Но бунтовать против нее было сейчас уже бессмысленно.
Она замерла, чтобы опасный симптом достиг пика, а потом бы сам по себе стих. Анжелика знала, что это за боль, вызвавшая ее на единоборство, и должна была ей подчиниться, так как она указывала на начало того, чему суждено было свершиться, и должна была стать ей союзницей…
Анжелика больше не шевелилась. Не моргала.
Небесная зелень, ярче, чем стяг Магомета, на котором вскоре появится не полумесяц, а опаловая круглая, как серебряное экю, луна, затмила ее взор.
Затем она смежила веки.
«Жребий брошен! – подумала она. – Господи Всевышний! Жребий брошен».
Глава V
Они появились на свет ночью. Они приветствовали мир, который им надлежало завоевать, громким криком, странно не соответствовавшим тщедушию этих существ, едва превосходивших размерами мужскую кисть.