– Реджеп, как дела этим летом в Дженнет-хисаре?

– Плохо, – ответил он. – Прежнего очарования не осталось.

– То есть?

– Люди стали злыми и безжалостными, – ответил он.

Он повернулся ко мне и, ожидая понимания, посмотрел мне в глаза. А потом мы, слушая шум с пляжа, опять стали смотреть на море и улицу, видневшуюся за деревьями вдалеке. Вошел Метин.

– Брат, дай, пожалуйста, ключи от машины.

– Ты уезжаешь?

– Да, вытащу свой чемодан и уеду.

– Если принесешь наверх и наши чемоданы, то дам тебе машину до завтрашнего утра, – пообещал я.

– Не беспокойтесь, Фарук-бей, я принесу их, – сказал Реджеп.

– А ты сейчас не собираешься пойти в архив искать чуму? – спросил Метин.

– Что искать? – удивился Реджеп.

– Чуму я уже завтра буду искать, – сказал я.

– Сразу пить начнешь? – спросил Метин.

– А какое тебе дело до того, что я пью? – спросил я. Но не рассердился.

– И в самом деле! – ответил Метин, взял ключ от машины и ушел.

А мы с Реджепом, не раздумывая больше ни о чем, пошли за Метином и спустились вниз. Потом мне пришло в голову сходить на кухню и порыться в холодильнике, но, спустившись по маленькой лестнице, я, вместо того чтобы пойти туда, повернул в противоположную сторону и, пройдя мимо комнаты Реджепа, дошел до конца узкого коридора. Реджеп шел следом.

– Ключ от кладовой еще здесь? – спросил я. Потянулся к дверному наличнику и вытащил пыльный ключ.

– Госпожа не знает, – сказал Реджеп. – Не говорите ей.

Я повернул ключ, но дверь пришлось сильно толкнуть, чтобы открыть. Кажется, за ней что-то упало; я посмотрел и растерялся: запыленный череп лежал между дверью и сундуком. Я поднял его с пола, сдул пыль и, стараясь казаться веселым, протянул Реджепу:

– Ты помнишь это?

– Что, простите?

– Ты, наверное, никогда не заходишь сюда.

Я положил череп на маленький столик, заваленный бумагами. Как ребенок, схватил и потряс какую-то стеклянную трубку, а потом положил ее на одну из чаш заржавевших весов. Реджеп стоял на пороге, молчал и со страхом смотрел на то, к чему я прикасался. Сотни маленьких скляночек, осколки стекла, ящики, брошенные в коробку кости, старые газеты, ржавые ножницы, пинцеты, книги на французском по анатомии и медицине, коробки, полные бумаг, фотографии птиц и самолетов, наклеенные на дощечки, стекла от очков, картонный круг, состоявший из семи разноцветных частей, цепи, швейная машина, за которой я в детстве играл в автомобиль, нажимая на педаль, отвертки, насекомые и ящерицы, приколотые к дощечкам, сотни пустых бутылок из-под ракы, на которых было написано: «Управление по монопольной политике», различные порошки в аптечных пузырьках с этикетками и пробки в цветочном горшке…

– Это что, пробки, Фарук-бей? – спросил Реджеп.

– Да, возьми, если тебе надо.

Он не входил в комнату, наверное, потому, что боялся, и я подошел к нему, отдал их. Затем я нашел латунную табличку, на которой было написано, что доктор «Селяхаттин принимает больных каждое утро с 8 до 12, а после обеда с 14 до 18». На мгновение мне захотелось забрать эту табличку с собой в Стамбул, но не ради развлечения, а на память, а потом я вдруг почувствовал отвращение, странную ненависть и боязнь прошлого и истории и бросил табличку к другим запыленным вещам. После этого я запер дверь. Когда мы шли с Реджепом на кухню, я увидел в лестничном пролете Метина. Что-то бормоча, он носил наверх наши чемоданы.

Я поднял чемоданы Фарука и Нильгюн, а потом разделся, надел футболку и летний костюм, взял свой туго набитый кошелек, спустился вниз, сел в старый ржавый «анадол» и уехал. У дома Ведата я вышел из машины. Не было никого видно, кроме служанки, работавшей на кухне. Я прошел через двор за дом; слегка толкнув окно, увидел в кровати Ведата и обрадовался. Я подпрыгнул, как кошка забрался в комнату и прижал голову Ведата к подушке.