– Ну, мне пора, – сказала я, – с радостью бы задержалась еще, но пододеяльники меня не простят.

И поспешно вышла. Уже через секунду меланхолическую девушку сменил грубый мужской голос и оглушительный скрежет электрогитар.

Нед вернулся домой поздно. Я уже спала. Проснувшись посреди ночи, я обнаружила его рядом с собой, мирно посапывающего во сне. Я лежала и разглядывала его. А ведь когда-то Нед тоже был маленьким. Этот факт никогда особенно не потрясал мое воображение, хотя я видела фотографии: улыбающийся Нед выглядывает из-под несоразмерно большой шляпы; худущий большеглазый Нед в сандалиях на пляже. Я сама запихивала на чердак картонную коробку с его машинками и оловянными солдатиками. И все-таки до конца я этого как-то не осознавала. Ведь этот мужчина – то, что выросло из мальчика. Когда мы встретились, ему было двадцать шесть, мне – семнадцать; уже тогда он был в моих глазах немолодым человеком. Он как будто родился взрослым. Эти фотографии и игрушки вполне могли принадлежать умершему юноше, когда-то давным-давно жившему в этом доме, тому, кто, уходя, навсегда унес из этого мира уверенность в своих безграничных возможностях. Остался фарфор за стеклом и полусонное бытие узумбарских фиалок – размеренная жизнь взрослого человека. Вдруг, впервые за все время своего замужества, я увидела мальчишеский угловатый локоть, мускулистую грудь, уже порядком одрябшую и заросшую седыми волосами. Бедный, подумала я, бедный мальчик.

Я протянула руку и дотронулась до его плеча. Мне захотелось поцеловать его, погладить буйную растительность у него на груди. Но мое новое восприятие его девственной красоты было еще слишком хрупким. Если бы он проснулся и, как обычно, грубо поцеловал меня, начал бы тискать мои ребра, оно бы испарилось. Поэтому я ограничилась глядением и поглаживанием его мощного волосатого плеча.

Отец купил себе новые очки – а-ля гонщик в круглой золотисто-розовой оправе. Вот он стоит на пороге моей комнаты, придерживая оправу рукой, картинно согнутой в локте.

– Как тебе, Бобби? – спрашивает он.

– Что? – говорю я.

Я лежу в темноте, в наушниках, слушая “Джетро Талл”. Я так глубоко погрузился в музыку, что не могу сразу вернуться в этот мир причинно-следственных связей.

– Как тебе, Бобби? – повторяет отец.

– Не знаю, – отвечаю я.

Ему нужно было чуть-чуть подождать с вопросом, дать мне опомниться.

Отец показывает себе на голову. Он включил свет и стоит теперь залитый стоваттными лучами, разорвавшими комнатный полумрак.

Как мне его голова? Сложный вопрос. Может быть, даже выходящий за пределы моей компетенции.

– Ну… – бормочу я и замолкаю.

– Очки, – говорит он. – Бобби, я купил себе новые очки.

Проходит еще какое-то время.

– Как тебе? – говорит он. – Может, я уже староват для такой оправы?

– Не знаю, – говорю я.

Я понимаю, как глупо и бездарно я отвечаю. Но его вопросы ставят меня в тупик, как если бы он был ангелом, говорящим загадками.

Отец делает глубокий вдох и медленно выдыхает – долгий свистящий звук, как будто из него выпускают воздух.

– Ну ладно, – говорит он. – Пойду готовить обед.

– Хорошо, папа, – говорю я, пытаясь изобразить искреннее воодушевление и благожелательность.

Кстати, чья сегодня очередь готовить обед? Сегодня вторник. Значит, его. Все правильно.

И лишь после того как его силуэт исчезает из дверного проема, я понимаю, что на самом деле он задавал мне совсем простые вопросы. Он сменил роговые очки на новые, в стиле “гонщик”, и хотел услышать мое одобрение. Нужно пойти на кухню и поговорить с ним. Однако я этого не делаю. Эгоизм побеждает, и я, выключив свет, снова проваливаюсь в музыку.